Легенда о малом гарнизоне

– Могу я узнать, оберст, кто это гауптман В. Клюге? – спросил Иоахим Ортнер, чтобы выгадать время на раздумье.

Приказ застал его врасплох. Конечно же, он и виду не подал, внешне был деловит и сдержан, но в мозгу его вертелась карусель: мысли возникали вдруг, на мгновение, и тут же исчезали, уступали место другим, заслонялись третьими, часто совершенно противоположными. «Хладнокровие, прежде всего хладнокровие, Иоахим», – приказал себе Ортнер, но его уже понесло, все исчезло, все мысли, все предметы вокруг, и эта гуцульская хата, посреди которой он разговаривает со своим оберстом, – и она исчезла тоже, остался только кончик плебейского носа господина оберста, лишь кончик носа, который господин оберст в раздумье почесывает своим плебейским наборным мундштуком.

– Гауптман Вилли Клюге – лучший артиллерийский офицер в приданном полку дивизионе…

Голос уплывает в сторону, скользит мимо сознания. Майор Иоахим Ортнер смотрит, как шевелятся жесткие губы герра оберста, а твердит себе: «Не паниковать… не паниковать…» Он повторяет это снова и снова, пока в голове не становится пусто, совсем чисто, и по этому белому – четкая надпись: «хладнокровие». Хорошо. Пока шевелятся губы, можно подумать, взвесить все про и контра… Конечно же, риск велик; но, с другой стороны, чем труднее победа, тем больше честь. «Но имею ли я право рисковать? – думал майор Иоахим Ортнер и отвечал себе: – Да, имею; но в небольших пределах. Я не рвусь в герои – мне важен послужной список. Понимает ли это полковник? А вдруг ему еще не успели сообщить о дяде? Случая не было – и генерал не сказал. А тот хочет унизить меня хотя бы ценой поражения, да и приятелей своих жалеет – вот и подставляет под удар меня… А может, и сказали, но у него на будущее есть хорошая отговорка: мол, считал, что дело верное, прекрасная возможность отличиться… А что, если ему сейчас сказать о дяде? Или извиниться, сослаться на какую-нибудь мелочь и позвонить прямо отсюда… Но как дядя посмотрит на это? А вдруг у них с полковником все уже согласовано и договорено. Хорош я буду в глазах дяди… Да и этот плебей пустит потом в полку обо мне такой анекдот… Да что в полку – вся армия будет хохотать, а это смерть карьере, ничем не загладишь, ничем не искупишь… Но я ведь не трус, я только не хочу напрасно рисковать, из-за того лишь, что полковнику вовремя не сказали… А если сказали?..»

Он вглядывался в невозмутимое лицо командира полка, но не прочел на нем ничего – ни утешительного, ни настораживающего. Так в смятении чувств он и покинул штаб и потом терзался всю дорогу: колонна шла, разрывая непроглядную ночь полными фарами, по совершенно пустынному шоссе, непривычно пустынному шоссе – майор Иоахим Ортнер уже и не помнил, когда видел подобную дорогу пустынной в последний раз… много, много лет назад…

Начальник штаба попавшей в засаду механизированной дивизии – полковник с воспаленными глазами, с гордой посадкой седой головы, с отчетливым прусским выговором и прусской же фамилией (перед нею стояло «фон» – вот и все, что запомнилось Иоахиму Ортнеру; фамилия этого полковника сразу как-то не осела в памяти, а потом оказалось, что Иоахим Ортнер ее забыл) – поджидал его на краю шоссе в своем бежевом «опель-капитане». До злосчастного холма оставалось три километра. Полковник предложил Иоахиму Ортнеру перебраться к нему в «опель», и там при ярком свете потолочного плафона объяснил обстановку сначала по карте, а потом взял лист великолепной слоновой бумаги и мягким, почти пастельным карандашом уверенно начертил схему: вот это холм, здесь река, шоссе, старица, болото; здесь огневые точки красных; возьмите, господин майор, вам на первое время пригодится… Он объяснил, как действовала дивизия, и по тому, какие при этом упоминал детали,другой на его месте наверняка бы опустил их из-за ложного понимания чести – было ясно, что он всей душою хочет быть полезным своему молодому товарищу по оружию. Майору Иоахиму Ортнеру было хорошо с ним. Они были одного круга люди; он видел, что и полковник это сразу понял и рад этому: они узнали друг друга, признали друг в друге себе подобных, и оттого, что и другой тебя признал, получали какое-то особое удовольствие.

Впрочем, беседа заняла у них минут десять, не больше. Напоследок Иоахим Ортнер едва удержался, чтобы не спросить, как полковник порекомендует ему действовать. Но что тот мог посоветовать? Если б он знал радикальное средство, дот давно был бы взят.

Но полковник понимал, о чем тот думает, чего ждет.

– Мне жаль, что я вас оставляю в столь сложном положении и даже советом помочь не могу, – сказал полковник. – Но вас я не жалею, и вы не жалейте себя. Не вы, так кто-нибудь другой. Мы солдаты и обязаны исполнить свой долг до конца… Но не делайте этого за чужой счет. Боже мой, этот дот будет взят, конечно же, иначе быть не может, но сколько немецких жизней он уже унес и сколько еще унесет!.. Помните это, господин майор. Прощайте!

Следует отдать должное майору Иоахиму Ортнеру. Едва он остался визави с противником, сомнения и страхи покинули сердце. Но это не было результатом какой-либо природной реакции, скажем, отчаяния, когда организм в целях самосохранения совсем «выключает» работающую на пределе психику. Напротив, сейчас это состояние зависело только от его воли; и когда он приказал себе, что должен быть спокойным, сосредоточенным и уверенным, причем уверенным не только для других, но и для себя тоже, то есть уверенным на самом деле, потому что и от этого зависел успех, – он именно таким и стал.

В конце концов это была его работа, которой он посвятил жизнь, которую изучал всю жизнь: наконец работа, в которой он был мастером, причем очень неплохим, во всяком случае не заурядным. А раз так, значит, как человек неглупый, он был готов не только к успехам, но и к превратностям судьбы.

Он понимал: ему предстояло жестокое испытание. И уму его, и знаниям, но прежде всего силам его души.

Скажем сразу: майор Иоахим Ортнер к этому испытанию был готов.

И, преодолев внутреннюю неустойчивость, он явился к своим подчиненным (они не без причины внимательно наблюдали каждый его шаг) в привычной для них личине уверенного в себе, решительного и грамотного офицера. Майор не стал обходить позицию; во тьме украинской ночи это было бессмысленно. Он вызвал и точно показал по карте, где какой роте надлежит стоять, от и до. «Остальное – ваша печаль, господа. В детали я не вмешиваюсь». Гауптман В. Клюге получил еще больше свободы: «Где ставить пушки – решайте сами, господин гауптман. Единственное пожелание: хорошо бы, – если понадобится, разумеется – чтобы батарея могла обстреливать огневые точки русских прямой наводкой». – «Яволь, господин майор». – «Позвольте пожелать вам доброй ночи, господа».

И он действительно отправился спать в свою низкую одноместную походную палатку, которую успели разбить в кустарнике ординарцы, на резиновом матраце, который ему предупредительно надули не очень туго. И спал три часа. Без четверти четыре он сам проснулся, как по будильнику (своим великолепно тренированным чувством времени майор Иоахим Ортнер не щеголял, но гордился); кипяток для бритья уже шумел на спиртовке; и, когда точно в четыре в небе появились обещанные «фокке-вульфы», майор уже был гладко выбрит и допивал свой утренний кофе.

О предстоящем бое он старался не думать. Это было непросто, но совершенно необходимо, поскольку, во-первых, не стоило обольщаться надеждами на легкий успех, а переживать только еще возможную неудачу глупо; во-вторых, командир роты, которой надлежало первой идти в атаку, узнал об этом еще три часа назад от самого майора, так что обязан был соответственно подготовить людей; к тому же начальник штаба (он сразу сел воплощать диспозицию в форме детального приказа) не даст ему спуску, если что пойдет не по писаному; в-третьих, следовало поберечь нервы.

Поэтому все пятнадцать минут он предавался несколько абстрактным размышлениям, в центре которых был гауптман Вилли Клюге. Тема подвернулась случайно. Вокруг палатки хватало шумов: тягачи ворчали, слышался металлический стук, голоса солдат; это не мешало спать, и все-таки Иоахим Ортнер даже сквозь сон различал голос гауптмана, видимо, потому, что голос был знакомый: он же назойливо зудел где-то рядом, за кустами, и после того, как майор проснулся.

Иоахим Ортнер не вникал в смысл слов. Ни к чему. Если б это был Ницше или Сенека – куда ни шло. А Клюге был ему скучен. Он не понравился майору сразу, с первого взгляда, когда майор увидел его – маленького, рыжего, конопатого, с самоуверенной ухмылкой человека, считающего, что знает себе цену я поэтому может держаться с тобой запанибрата. Иоахим Ортнер сидел рядом с водителем в кабине грузовика, а гауптман стоял возле открытой дверцы; разница в уровнях была не так уж и велика, но то ли лампочка в кабине была тусклой, то ли рамка двери как-то по-особенному стягивала перспективу, только создавалось впечатление, что В. Клюге совсем маленький человек и стоит где-то далеко-далеко внизу. Возможно, это впечатление на лице Иоахима Ортнера оказалось написанным отчетливо, и В. Клюге его прочел, а может, снизу все виделось гауптману чрезмерно крупным, и это его нервировало; во всяком случае, он попытался задрать ногу и встать на приступку автомашины, однако это не получилось ни с первой, ни со второй попытки, и майор даже заподозрил, что В. Клюге немножко пьян, так что, когда тот весь напрягся и, неестественно улыбаясь, готов был вот-вот предпринять третью попытку, Иоахим Ортнер не выдержал и сострил:

– Будьте выше этого, герр гауптман.

Но тот не принял шутки: может, не понял, а скорее всего не захотел понимать. Его лицо потемнело от прилившей крови, а когда она схлынула, по выражению его глаз майор понял, что в лице этого плебея имеет еще одного непримиримого врага.

Гауптман перестал задирать ногу и нервно поглядывал по сторонам, давая понять, что беседа ему надоела и майор ему скучен, а сам он, В. Клюге, крупнокалиберный идиот: какого черта он гнал своих людей, гнал машины сквозь ночь? Чтобы вместо благодарности услышать от этого недоноска с неестественно правильным прусским выговором шуточки в свой адрес?

Иоахим Ортнер отпустил гауптмана с легкой душой. «Пусть злится, – думал он. – Мне он не может ни помешать, ни навредить. Слишком мал. А в бою… Кто спорит, может статься так, что от действий В. Клюге в бою будет зависеть многое. Но в бою ему придется защищать свою жизнь… и честь, если она у таких, как В. Клюге, имеется. Спаси господь его душу, если он со мной попытается хитрить».

Все же в этих рассуждениях была не вся истина. А главной подоплекой был печальный факт – это майор разглядел сразу – что В. Клюге определенно не ариец. Документы, конечно, у него в порядке. Но в жилах наверняка немало иудейской крови. Правда, такое не докажешь. Они проныры из проныр; уж если закопались, сколько ни рой – пустая трата времени; дна не найдешь. Но ведь по роже видно, что жид!..