Легенда о ретивом сердце
Шрифт:
Муромец вдруг не выдержал. Что-то всколыхнулось в нем до самого дна. Он выхватил меч и вонзил его в горло разбойнику. Соловей припал к ногам, положил тяжелую голову на сапоги, захрипел. Тело его содрогнулось, он испустил дух — страшный певец Брынских лесов, птица и зверь в человеке.
Толпа замерла, и когда Илейка поднял голову, он увидел перед собой полные жути большие черные глаза и закушенное зубами жемчужное ожерелье.
Гроза над Киевом
Илью пригласили на пир и, когда он пришел, указали место в самом дальнем от князя конце стола.
Гридница была освещена бронзовыми светильниками, развешенными по стенам, с потолка спускался широкий обруч, на нем горело десятка три восковых благовонных свечей. Обруч слегка покачивался,
Старейшие расположились поближе к великому князю, язычники — на полу у самых дверей, на них со двора летел тополиный пух. Сидели, вольно расстегнув кафтаны, развязав шитые сухим золотом кушаки. Сияли жемчугом и самоцветами разнаряженные женщины. Густо набеленные щеки, белые ресницы, нарисованные ровными дугами брови делали их похожими одна на другую, мертвили лица. Князь сидел на возвышении. Рядом с ним — княгиня Анна. Вся в белом — лебедица, и только. В темных волосах синими звездами сапфировая повязка. Илья узнал здесь многих, кого видел на дворе. Самым знакомым был огнищанин. Одетый в серый с синими петлицами кафтан, он стоял за спинами пирующих и наблюдал, как подавались блюда. Ни он, ни холопы не произносили ни слова. Огнищанин только показывал глазами, и к тому или другому дружиннику тотчас же устремлялся тиун: наливал из кувшина вино, ставил перед ним блюдо.
Пир начался с того, что Владимир провозгласил здравицу в честь именитого боярства.
Он пригубил из оберучной братины, дал пригубить княгине. Та только дотронулась губами до золотого обода, и братина пошла по кругу, завертелась в водовороте человеческих рук. Дошла очередь и до Ильи, он протянул уже руки, чтобы взять братину, по огнищанин ловко выхватил ее из-под самого носа и передал дальше. Илья потемнел лицом, чувствуя, что краснеет под взглядом Анны. Насупил брови и уставился в сияющее блюдо.
Чего только не было на столе! Жареные поросята под хреном с яблоками, пироги, чиненные маком, блины красные, огромная рыбина с воткнутой в пасть рыбой поменьше, дичина в лютой приправе, бескостная птица. Блюдо жаворонков, баранья печень с чабром, ставец сморчков, заяц в рассоле. Грудами лежала всякая заморская снедь: корень ревеня, толстый, как лошадиное копыто, смоквы, рожки, финики, имбирь, миндальные ядра. Несколько холопов притащили целого теленка на деревянном расписном блюде. Теленок будто дремал на солнцепеке. Казалось, вот-вот махнет хвостом. Под общий восторг холопы сдернули шкуру, отделили голову, и запах жареной телятины распространился но всей гриднице. Потом приволокли печеного вепря, нашинкованного чесноком. Плыли над головами лебеди в перьях, словно бы по пруду. Одного порушила княгиня.
— Здравие твое, дружина! — снова провозгласил Владимир.
Братина к этому времени обошла полный круг, и князь опрокинул ее верх дном.
— Выпили за братство наше, выпьем за победу над печенегами!
— Слава! — подбросили кубки в воздух витязи и тотчас же наполнили их.
— За нашу победу!
Огнищанин молча налил Илье кубок, недружелюбно кивнул. Он знал, что великий князь гневается на Муромца за скорую смерть Соловья. Илья колебался — пить ему или нет, но сидевший рядом богатырского роста витязь, уже немолодой, с сединою в бороде и удивительно знакомым лицом, подмигнул и протянул свои кубок. Илья чокнулся, выпил одним духом и, видя, что все принялись есть, запустив пятерню в соленые грибы, стал есть с ладони. Вино было терпкое, густое, пахнущее солнцем дальних стран, и хмельное. Поэтому, когда холоп наклонился, чтобы налить еще, Илейка отстранил его. В гриднице становилось все шумней, все оживленней. Языки развязались. Обрывки разговоров долетали до Ильи, и он многого не понимал. Говорили — какой-то святой отец сковал измену и его не могут казнить потому, что он из чужого государства; упоминали имена королей как знакомых, говорили о том, что в Днепре перевелась рыба, что всю ее забирают хитрые греки где-то на Тавриде, что великий князь гневается на сына, что окраинные земли теперь не дают дани и нужно снова покорять их. Много говорили о печенегах.
Илейка понял — это то главное, чем живет теперь Киев,— Варда Фока разбит. Его разбила дружина, посланная великим князем,— бубнил толстый боярин, рвал мясо зубами и запихивал его блином.
— Где это случилось?
— У самых стен Царя-города, по ту сторону пролива. Там и разбили поднявшего восстание против императоров!
— Король Болеслав через свою дочь подстрекал Святополка к измене... Схвачена и она.
— Печенеги не решатся напасть на Киев — не те времена! Теперь крепче нас нет государства.
— Я не люблю рябчиков — смолисты на вкус, я люблю моченые яблоки.
— Русский ни с мечом, ни с калачом не шутит.
— Городки ставить? Нет! Пусть рубят их новгородцы со своим Ярославом Хромцом. Они мастера! Наше оружие не топор, а меч!
— В той святой Софии столько золота — дух занимает! Свечи будто плавают... Пестрым-пестро. Всякий мрак из души выходит... А за престолом золотой крест в два человеческих роста, и под ним блюдо, что Ольга-княгиня подарила кесарю.
— Хрычовка ты! Колдунья!— шипела пожилая боярыня, обмахиваясь куньим хвостом.— Пес у меня на подворье есть, его и возьми в зятья.
— Чтоб тебя вывернуло и вихрем понесло! — отвечала ей шепотом женщина в лиловом аксамитовом платье, с головой, оплетенной шелковыми шнурами.— Старая пузырница!
— У нас в Галиче по мосткам постилы положены, подвалы проветриваются, а хлеб пекут — вытирают печи сосновой мочалкой,— хвастался недавно прибывший ко двору витязь.
— Слыхали, какие вести привез гонец из Чернигова? Хакан Калин бежал от Чернигова. Гнал его безвестный Муромец.
— Муромский воевода?
— Нет. Какое там! Бродяга бездомный, каких много теперь. Да вот он сидит в конце стола!
Несколько голов повернулись в сторону Ильи, кое-кто вытянул шею, кое-кто привстал, любопытствуя. Беззастенчиво разглядывали Илейку и насмешливо фыркали. Потом продолжали разговор:
— А он не дурен собой!
— Навозом несет за версту!
— Как удалось собрать ему войско? Куда смотрит князь? Этак ежели каждый бродяжка придет со своим войском, что получится? Что будет, я вас спрашиваю?
— Конец боярству придет, и только! — ответил витязь и захохотал, подмигивая Илейке.
— Как бы не так! — вскипятился один.— Боярство не сломишь. Мы крепко к земле приросли, а ты придержи язык. Давно за тобой нелестное примечаю...
— И князь примечает,— не задумываясь, бросил витязь,— потому и сажает на край стола, чтобы не слышать меня... Среди вас сажает,— добавил он и захохотал, довольный.
«Кто он?.. Кто?..» — мучительно вспоминал Илья.
Казалось, вот-вот вспыхпет ссора, по Владимир постучал о братину кинжалом и сказал:
— Потише, бояре! Споры оставляйте за порогом гридницы, а здесь веселия час... Правду ли говорю, княгиня?
Анна безучастно кивнула, она сидела, выпрямившись, и смотрела печальным взглядом, словно ей душно было здесь после светлых палат константинопольского дворца. Взгляд ее остановился на Илейке, чуть дрогнули ресницы.
Пир продолжался. Все так же скользили бесшумные тиуны, словно вели хоровод вокруг стола, все громче становились голоса, и все красней казалось Илейке проливаемое на скатерть вино. Мнилось, что княгиня смотрит на него и в глазах се испуг... Ему захотелось уйти — нехорошо было на душе. Стоял в глазах окровавленный Соловей, свистал свою разбойничью песню. Никогда больше не услышит ее Илейка! И остались бояре с их непонятными речами и повадками, в которых столько презрения к нему. Почему он здесь, в этой раззолоченной гриднице? Нужно встать и уйти. Что теперь делают мать Порфинья Ивановна с батюшкой Иваном Тимофеевичем? Спят небось праведным сном после трудов своих, а он бражничает с князем, в чести сидит. Только какая же это честь, когда рвут из рук братину? Разве могут они назвать его братом? Разве может он назвать их так? Илейка вдруг почувствовал, как острая тоска поднимается в нем, леденит сердце. Сирота он. Отказался от дома, нигде его не нашел... Чуждый всем человек, оставленный всеми. Хоть был бы рядом Алеша Попович. Веселый он, неунывающий, крамольпая душа, бесшабашная головушка!