Легенда о Травкине

— Пиф-паф, — сказал Михаил Михайлович и изобразил пальцами выстрел в упор. — Ваш покорный слуга в затруднении: ему срочно нужна консультация...

Шепотом заговорщика Михаил Михайлович сказал, что в 6-м Главном управлении грандиозный скандал: один генерал попросил буфетчицу отпустить ему 30 граммов сыру, а та отказалась, ссылаясь на то, что минимальная единица измерения на ее весах — 50 граммов, отчего генерал пришел в волнение, возмутился, взъерепенилась и буфетчица, происшествие это привело к тому, что сейчас работает представительная комиссия, вызваны эксперты из соответствующих министерств и комитетов, служба метрологии при Совмине заседает денно и нощно... Ну, а что касается самого Травкина, так он-то сыра не заказывал! Вне подозрений Травкин! Вне! И с «Долиной» полный порядок у него. Правда, на полигоне — легкий шумок, некоторое брожение в мыслях, недоразумение, которое сейчас быстренько разрешит сам Вадим Алексеевич, ничего серьезного, пустячок эдакий, всего-то и арестовано два человека, да двоих ищут, под угрозой повальных арестов не все ведомства, а только некоторые, кое-кто из руководящих товарищей уже полетел к такой-то матери, полетел, правильнее сказать, налаживать работу с массами в районе мыса Уэллен... «Кое-что я сгустил», — признался Михаил Михайлович. И продолжал — не разжижая, в горячечном темпе задавая вопросы и не ожидая ответов. О Травкине известно, еще более понизил он голос, что сей Божьей милостью инженер глянет на антенну — и тут же высчитает в уме рабочую частоту станции и кое-какие параметры ее. Так вот, в Америке есть свои Базановы, свои Зыкины, есть и свой, извиняюсь, Стренцов. Нет в Америке, слава Богу, своего Травкина, и раз отечественный Травкин рядом, то позволительно взять у него консультацию: можно ли по схемам генератора пачек и блока селекции импульсов определить рабочую частоту «Долины»? Будьте добры, Вадим Алексеевич! Больше некому! Комитет сбился с ног, разыскивая консультанта, творческую помощь оказала Петровка, на блюдечке подала кандидата наук Липскина, но и тот оказался рохлей и невежей, он, правда, указал на более сведущего товарища, но когда его отыщут, когда?.. А время торопит, и те, по взмаху руки которых сейфы открываются без ключей, вот-вот отбудут на дачи... А сегодня — суббота, завтра — воскресенье, и до понедельника дачи могут выработать согласованное решение...

— Хороший подарочек готовим мы двадцать третьему съезду!

Травкин оторвал глаза от окна, выходившего в глухой тупик двора, и отчетливо произнес:

— Ни на один вопрос в частном порядке я отвечать не буду. Только по запросу учреждения.

Подтянув галстук повыше, застегнув пиджак, Михаил Михайлович сел напротив Травкина и стал смотреть на него — как в колодец, куда брошен камень и откуда сейчас донесется всплеск, усиленный многократным наложением звуков.

Но не дождался, камень улетел к центру Земли. «Обожгемся, Вадим...» — предостерег Стренцов и ушел, оставив Травкину путевку в дом отдыха, без даты, без фамилии. Никакой огонь, жадный и безжалостно пожирающий, не пугал Травкина, потому что все в нем самом горело в сладостном ожидании мук, в которых корчиться будет Василий Васильевич. Вторые сутки бушевала в нем ненависть к человеку, погружавшему всех людей в тихую и безболезненную смерть, и ненависть прокалила Травкина, сделала его бесчувственным к себе. Липскин укажет на Рузаева, а от него один шаг до сейфа Василия Васильевича с фальшивками, удушающими тех, кто противится смерти. И люди, привыкшие работать с неопровержимыми уликами и бесспорными доказательствами, увидят поддельные печати, отмычки, фомки, свидетельские показания, лживые от начала до конца, перехваченные письма и выкраденные документы. Тогда-то и свершится суд земной.

А он, суд земной, должен быть — верил Травкин.

49

Он и часу не пробыл в этом доме отдыха, здесь все напоминало ему о Василии Васильевиче. Стренцовский шофер выбил ему комнатенку в райком-мунхозовской гостинице, в пяти километрах от особнячка, будто перенесенного с берегов французской Ривьеры; Вадим Алексеевич лег на узкую койку и закрыл глаза. Ночью он ощутил то, что когда-то уже пережил: хруст костей и лязг железа. Но тогда, в момент гибели Федора Федоровича, была боль, а сейчас — радость и освобождение. «Свобода!..» — пело в нем, многоголосый хор возносил хвалу земным и небесным силам, суду земному.

Что-то скрипнуло, Травкин открыл глаза и увидел чистенького, скромного и грустного Стренцова. На коленях его лежал портфель. Михаил Михайлович приподнял его, показал, что в нем, и сунул Травкину под подушку.

— Здесь папка с липовым делом твоим. Обе схемы. Еще что-то. Я не смотрел. И никто их вообще не видел. Они бесхозные — и схемы, и папка.

— А он?

— Василий Васильевич?.. Впервые, сказал, вижу. Обвинил нас в том, что мы все это подбросили ему. И Рузаева, тоже сказал, не знает. А тебя, Травкина, видел как-то в коридоре. Что делал Травкин в коридоре — тоже не знает.

То ли вечер, то ли утро. Глаза Травкина смотрели вверх. Ночью они видели небо, теперь — белый потолок.

— Ну, а дальше?

— А ничего дальше. Я ж говорил тебе — сами вспыхнем... Не рабочая частота «Долины» свята, а бумажки в том сейфе. Там — главный секрет. И в эти бумажки никто не имеет право заглядывать, даже с санкции прокурора. Если бы не схемы, то и папка осталась бы там. Плохо складываются дела, Вадим. Тебе надо сдать «Долину». В ней — и спасение наше, и оправдание наше. От себя лично, от имени руководства нашего вполне официально сообщаю: сдашь «Долину» — тебе откроется любая дорога к любой вершине. Бульдозерами расчистим дорогу, паровым катком пройдем по ней, но — не споткнешься уже, не споткнешься...

— Значит?..

— Значит, им все можно. Выдавать всю агентуру в одной из капстран, устраивать унизительные судебные процессы. А нам нельзя препятствовать.

Вадим Алексеевич продолжал смотреть в потолок.

— Вот руки мои, — произнес он и показал Стренцову ладошки свои. — Это — руки интеллигента. Белые, чистые, выразительные и крепкие. Не задубелые руки хлебопашца, не почерневшие от угля руки кочегара, а руки интеллигента Вадима Травкина. Они не закопчены, не порезаны, не шелушатся от химикалиев и не покрыты волдырями. Это не значит, что они гнушаются лопаты, отбойного молотка или штурвала комбайна. Они возьмутся и за то, и за другое, и за третье. Но любое орудие труда они будут держать самым рациональным способом, они не повредят себя, они всегда будут чистыми и эластичными. Я сажу буду паковать в мешки — и руки останутся беленькими, потому что я придумаю облегчающее и сберегающее человека приспособление. Это — мои руки. А если бы я сейчас раскрыл черепную коробку, то ты увидел бы и царапины, и ссадины, и кровоподтеки, и следы костных болезней, и лопнувшие волдыри, и гнойнички, и чесотку... Настрадавшийся мозг! Натруженный мозг! Истощающий себя ненужной работой, вынужденный переводить фантомы на язык реальностей... Командуйте моими руками, но не мозгом. Он устал.

— Вадим: «Долина»!.. Надо сдавать. Выхода нет... Расскажу тебе одну историю, она во мне сидит рядом с осколком. — Стренцов прикоснулся к груди. — Сорок шестой год, представь себе. Москва, управление, привыкаю к работе в центре. Комнатушка на шестом этаже, два стола, два сейфа, на меня и капитана Бурова. Сидим, шелестим бумагами. Курим вместе, в туалет — по очереди, каждый свои бумаги — в сейф, возвращаешься — достаешь из сейфа, проверишь — и вновь шелестим, почитываем. Однажды вернулся — открыл сейф, проверил: нет одного документа! Нет! А был! Десять минут назад был! Еще раз проверяю — нет! Скосил глаза на Бурова. Тот спокойненько читает свое, вдумчивый такой. Витя, говорю, беда!.. Тот напугался, побледнел; успокойся, еще раз проверь, все бывает — это он мне внушает. Сели, покурили, порылись. Как сквозь землю! Бегу, докладываю начальнику отдела. Тот мне: садись, пиши, изложи подозрения. А какие тут могут быть подозрения? На кого? На Бурова, который животом своим пропахал на фронте больше, чем трактор в посевную?.. Беру все на себя. Последствия контузии, забыл, куда подевал, виноват, готов понести наказание... Ладно. Через час вызывают, с Буровым, на ковер. Сидят: начальник управления, начальник отдела и еще один, из подразделения одного. Втроем на меня, как собаки вцепились, махают перед носом рапортом моим. Ты почему, такой-сякой, от Бурова отводишь подозрения? За него ручаешься? Себе не доверяешь, а его выводишь из круга дознания? Как же ты работать будешь, мягкотелый такой и доверчивый? Буров по нашему заданию документ изъял, для проверки бдительности! Смотрю на Витю. Голову опустил, стоит, не дышит... Выговор объявили мне, предупредили, чтоб впредь... Буров потом винился передо мною: извини, мол, не мог иначе, жена, дочь, прибавления к семейству жду. Пережил это, успокоился вроде. Дней десять проходит. Как-то утром получили в спецхране чемоданчики свои с нужными материалами, опечатанными накануне, нами же, только вошли в комнатушку — звонок, вызывают Бурова на совещание. Чемоданчик он — в сейф, закрыл его, опечатал для верности и — бегом. Через полчаса возвращается, лезет в сейф, лезет в чемодан, покопался в нем, закрыл его, долго сидел, думал о чем-то. А потом тихо так и жалко: «Миша, отдай... Дочке всего полтора года, и жена к роддому близка, жить-то им — как?..» Клянусь и божусь, что ничего не брал. Не верит. Пошел докладывать. Вернулся, сел под портретом Феликса, едва не плачет. Извини, говорит, но указал на тебя как на единственно возможного похитителя. Сволочь ты, выругал я его. Через час — на ковер. Те же трое. Вцепились в Бурова: как же смеешь ты не доверять другу и чекисту, советскому человеку? Как же ты будешь плечом к плечу защищать вместе с ним завоевания Октября?.. Вот так-то, Вадим.

Травкин долго молчал. Шевельнулся.

— Кто ж украл-то?

— Да они же и похитили, из спецподразделения, ночью, вскрыли чемодан и...

— Не симметрично, Миша, не симметрично...

Теперь надолго замолчал Стренцов. Встал, походил по комнате. Вновь сел.

— Говорю тебе: выхода нет. Но тебе-то я такой вариант разработал, что унижаться не станешь. Просто побываешь в одном местечке. Посидишь, поговоришь там, люди там свои, понимающие, с ними Травкину можно оставаться Травкиным. Я тебе все растолкую...

50

— Травкин Вадим Алексеевич! — приподнятым тоном произнес лейтенант за конторкой, изучив партбилет Травкина и сверившись с какими-то записями перед собою. Произнесенная им фамилия оживила другого лейтенанта, за перегородкою сидевшего. Он наклонил голову к своим бумагам, где нашел прозвучавшую фамилию. Партбилет был им осмотрен во второй раз и найден соответствующим тому, что он ожидал увидеть.

— Вам 4-й этаж, — напомнил он, протягивая Травкину билет. — Найдете?

Травкин кивнул... Кабина лифта, выложенная внутри зеркалами и красным деревом, привела его в легкое недоумение. Он мог увидеть себя почти во весь рост, и не только спереди: он мог убедиться, что арбатская парикмахерша хорошо потрудилась над его затылком, что пиджак сидит на нем превосходно. Человеку в таком лифте давалась возможность не только проконтролировать себя, но и приучиться к тому, что осматривание со всех сторон — необходимость, вытекающая из быта.

На 4-м этаже партбилет был вновь проверен, при выходе из лифта. Лейтенант лихо козырнул ему, но едва Травкин удалился на несколько шагов, как тот же лейтенант чрезвычайно дружелюбно окликнул его:

— Вадим Алексеевич!..

— Да?.. — Травкин повернулся к нему, широко улыбаясь: так приятно было услышать имя-отчество свое в этом безлюдном, чинном заведении!

— Парторгу-то скажите: пусть штампики поставит на взносы! — тоже широко улыбаясь, сказал лейтенант.

— Ага, — произнес Травкин, несколько удивленный стилем контрольно-пропускного режима на этом объекте. Взносы за июль он заплатил, в коридоре поймав секретаря парткома, но штампика у того не было с собою, и о штампике можно было сказать еще внизу. И радоваться звучанию имени и отчества не стоило бы. Однако взять кое-что на вооружение надо: караульный сервис на объекте этом отработан до последних улыбочек, всюду чистота, люди не шмыгают из кабинета в кабинет, обстановка располагает к делу, кое-какие детали полезно отвлекают внимание, на дверях странные до изумления фамилии, таких ни в «Ономастиконе» не сыщешь, ни в телефонном справочнике не найдешь: Сузозвакин, Кушезвурдин, Шашалаин — откуда, из каких таежно-нечерноземных захолустий?!