Легенда о Великом Инквизиторе

(муравейник): второй осуществляется в истории; это неудобная, несовершенная, изменчивая действительность (курятник), с которою человек вечно враждует, ее не уважает, к ней не привязан, но ею пользуется - от

«дождя» (т. е. преступлений грубых и частных, от голода и нужды мелкой, от насилия и пр.) и в случае - от «грозы», хотя она обычно эту действительность сносит; от нее человек вечно силится перейти к третьему модусу - хрустальному дворцу - формуле окончательной, всеудовлетворяющей, вечной, - и ее-то критика дана в приведенной выдержке. В «Преступлении и наказании» та же мысль выражена в болезненных грезах Раскольникова, в

Сибири, когда Соня занемогла и он остался совершенно один; ими образно как бы заключается идейное развитие главного лица романа, как бы высказывается суд его над тревожными своими мыслями, окончательная на них точка зрения.

Вот эти слова: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной мировой язве, идущей из глубины

Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи Первая идея романа"Бесы», который, таким образом, через это место связывается с"Преступлением и наказанием», а через смысл этого места с «Записками изподполья», и, далее, с «Легендою», «Бесы» - только очень широковыполненная картина этого сна, она же и картина своего времени и общества,иносказательно выраженного здесь, в этом сне., одаренные умом и волей.

Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали эти зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшедствовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром Это язык и мысли «Легендыо Великом Инквизиторе». Несколькими строками ниже, от смутности настоящего- воображение продвигается вперед, к ужасу будущего. Момент этого-то ужасаи взят в некоторых местах «Легенды», в словах «об антропофагии», о"неумении человека различать добро и зло» и т. д.. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет - никто не знал того, а все были в тревоге. Оставляли Здесь, собственно, ивыступает неустроимость, несогласимость человеческой мысли, которая кединству, всеобщности признания чего-либо истинным и окончательным -никогда не придет. самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки и не могли согласиться; остановилось земледелие.

Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, - но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали Мысль совершенно «Записок из подполья»., начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и все погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше.

Спастись во всем мире Это уже образы «Легенды», ей «оправданных иизбранных», 144 тысяч Апокалипсиса. могли только несколько человек: это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей Через этислова данное место соединяется со «Сном смешного человека» в «Дневникеписателя», с полетом на новую землю, к новой породе людей, еще чистых инеразвращенных. и новую жизнь, обновить и очистить землю, - но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса».

«Преступление и нак.», Эпилог, II. Здесь мы имеем, таким образом, как бы узел, в котором связаны лучшие произведения Достоевского: это - заключение

«Преступления и наказания», в то же время - это тема «Бесов»; она входит, как образующая черта, в «Легенду о Великом Инквизиторе», которая и отвечает на потребность умиротворить этот хаос, уничтожить это смятение, и, хотя одною стороною, косым намеком, указывает на «Сон смешного человека» в

«Дневнике писателя». К стр. 76 - 86. «Идея понижения психического уровня человека, сужения его природы как средство устроения судьбы его на земле составляет вторую образующую черту «Легенды», отвечающую только что выясненной первой».
– Первоначальное ее выражение, но без примеси религиозно-мистических основ, было сделано Достоевским в 1870 - 71 гг. в романе «Бесы». Это - теория, высказанная эпизодически вставленным лицом,

Шигалевым, и мы приведем из главы VII («У наших», отд. II) места, в которых или он сам, или за него другие указывают коренные пункты этой теории:

«Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие с замешательством смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой учитель были, казалось, чем-то довольны.
– Посвятив мою энергию, - начал он, - на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187… года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном Язык и тон «Легенды»; под «естественною наукою"разумеется естественная наука о человеке, его психология, как онавыражается в фактах истории и текущей действительности., которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия - все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира. Объявляю заранее, что система моя не окончена. Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом Тема и «Легендыо Великом инквизиторе».. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого.
– Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то нам-то тут чего делать?
– осторожно заметил один из слушающих.
– Вы правы, - резко оборотился к нему Шигалев, - и всего более тем, что употребили слово «отчаяние». Да, я приходил к отчаянию; тем не менее все, что изложено в моей книге, - незаменимо, и другого выхода нет; никто ничего не выдумает. И потому спешу, не теряя времени, пригласить все общество, по выслушании моей книги, заявить свое мнение. Если же члены не захотят меня слушать, то разойдемся в самом начале, - мужчины - чтобы заняться государственною службой, женщины в свои кухни, потому что, отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут. Ни-ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как потом неминуемо к тому же воротятся Слова об отчаянии и об отсутствии иноговыхода проникают и «Легенду».. Среди гостей началось движение: «Что он, помешанный, что ли?» раздались голоса… - Тут не то-с, - ввязался наконец хромой. Вообще он говорил с некоторой как бы насмешливою улыбкой, так что, пожалуй, трудно было и разобрать, искренно он говорит или шутит.

–  Тут, господа, не то-с. Г. Шигалев слишком серьезно предан своей задаче и притом слишком скромен. Мне книга его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, - разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и, при безграничном повиновении, достигнуть - рядом перерождений - первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, - весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны Это уже есть логический компендиум"Легенды»; с тем вместе, из трех формул жизни человеческой, указанных в"Записках из подполья», мысль автора клонится к идее «Муравейника», сзаменой господствующего там неошибающегося инстинкта - непрекословящимповиновением.. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и знаниях автора усомниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного. «- Неужели вы серьезно?

– обратилась к хромому m-me Вергинская, в некоторой даже тревоге.
– Если этот человек, не зная, куда деваться с людьми, обращает девять десятых их в рабство? Я давно подозревала его.
– То есть, вы про вашего братца?
– спросил хромой.
– Родство? Вы смеетесь надо мною или нет?
– И, кроме того: работать на аристократов и повиноваться им, как богам, - Это подлость!
– яростно заметила студентка.
– Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, - и другого на земле быть не может, - властно заключил Шигалев.
– А я бы вместо рая, - вскричал Лямшин, - взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.
– Так может говорить только шут!
– вспыхнула студентка.
– Он шут, но полезен, - шепнула ей m-me Вергинская.
– И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи!
– горячо оборотился Шигалев к Лямшину.
– Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую вещь удалось сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.

–  Однако, порядочный вздор!
– как бы вырвалось у Верховенского. Впрочем, он совершенно равнодушно и не подымая глаз продолжал обстригать свои ногти.

–  Почему же вздор-с?
– тотчас же подхватил хромой, как будто гак и ждал от него первого слова, чтобы вцепиться.
– Почему же именно вздор? Господин Шигалев отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть множество самых деспотических и самых фантастических предрешений вопроса. Господин Шигалев даже, может быть, гораздо трезвее их разрешает дело. Уверяю вас, что, прочитав книгу его, почти невозможно не согласиться с иными вещами. Он, может быть, менее всех удалился от реализма, и его земной рай есть почти настоящий - тот самый, о потере которого вздыхает человечество, если только он когда-нибудь существовал». Дальнейшее изложение и оценку мысли Шигалева мы находим в разговоре между Ставрогиным и П. Верховенским, когда они шли с вечера:

«Шигалев - гениальный человек! Знаете ли, что это гений вроде Фурье, но - смелее Фурье; я им займусь. Он выдумал «равенство»!
– проговорил

Верховенский. «С ним лихорадка, и он бредит; с ним что-то случилось особенное», - подумал о нем еще раз Ставрогин. Оба шли не останавливаясь.

–  У него хорошо в тетради, - продолжал Верховенский, - у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях - клевета и убийство, а главное - равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, - не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы, их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается камнями, - вот Шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство - и вот Шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за Шигалевщину! Ставрогин старался ускорить шаг и добраться поскорее домой. «Если этот человек пьян, то где же он успел напиться, - приходило ему на ум.
– Неужели же коньяк?» - Слушайте, Ставрогин: горы сровнять - хорошая мысль, не смешная. Я за Шигалева! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает С этих слов мы прямо входим в оборот мысли, развиваемой в"Легенде».
– послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь - вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство! «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» - вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое!
– вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в Шигалевщине не будет желаний. Желание и страдания - для нас Здесь опять встречаем частную мысль «Легенды» - о том, чтосвобода и познание добра и зла должны быть взяты немногими, а остальномучеловечеству должно быть предоставлено повиновение и сытость., а для рабов - Шигалевщина.
– Себя вы исключаете?
– сорвалось опять у Ставрогина.
– И вас. Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, - дескать, - до чего меня довели!» - и все повалит за ним, даже войско. Папа - вверху, мы - кругом, а под нами - Шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась: так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово» [Слишком, слишком приходится «помянуть»… Писано было это Достоевским в 1871 году, при Пии IX, консервативнейшем из пап (во вторую половину своей жизни) и наиболее униженном в своей власти. И вот - его преемник. Лев XIII, из всего, что он тайно думал, что ему явно указывалось, на что он манился, к чему призывался, избирает, к смущению целого мира, как бы программою своею - слова, сказанные еще при его предшественнике о папстве далеким и ему, вероятно, неизвестным публицистом враждебной и мало знаемой страны. Между великим и смешным часто один шаг; в словах: «я думал отдать мир папе» как не увидеть и тему деятельности публициста-богослова, Вл. Соловьева, с его усилиями дать папе духовно Россию, дабы в ней он получил физическое орудие, матерьяльную силу для восстановления своего владычества над расшатанным, дезорганизованным миром. Но мы должны помнить замечательные слова «проекта»: вокруг него - мы (религиозно-политические мошенники, как ниже, в не приведенных строках, определяет себя П. Верховенский), а внизу - Шигалевщина (рабское, тупое стадо). Конечно, история не может, не должна так грустно кончиться: этого не допустит Бог, живой наш Бог, Царь Небесный истинный, а не Его немое подобие, мелькающее в воображении экзальтированных людей, глаза которых слепы, слух утерян и потому разум так искажен и слово косноязычно.].

«Бесы», гл. VII и VIII. Вот грубый и грязный, но уже полный очерк

«Легенды»; мазок углем по полотну, который, однако, там именно и так именно проводится художником, как и где позднее он положит яркие и вечные краски своею кистью. К стр. 86 - 94. Идея римского католицизма как противоположения христианству впервые высказана была Достоевским в 1868 г., в романе «Идиот», в следующем разговоре: «…Не с этим ли Павлищевым история вышла какая-то странная… с аббатом… с аббатом… Забыл, с каким аббатом, но только все тогда что-то рассказывали, - произнес, как бы припоминая, сановник.
– С аббатом Гуро, иезуитом, - напомнил Иван

Петрович, - да-с, вот-с превосходнейшие-то люди наши - достойнейшие-то!

Потому что все-таки человек был родовой, с состоянием, камергер, и, если бы… продолжал служить… И вот бросает вдруг службу и все, чтобы перейти в католицизм и стать иезуитом, да еще чуть не открыто, с восторгом каким-то. Право, кстати умер… Да, тогда все говорили.
– Павлищев был светлый ум и христианин, истинный христианин, - произнес вдруг князь

(«идиот»), - как же мог он подчиниться вере… нехристианской?