Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)

— Увы! — говорили горожане. — Вот герцог Анжуйский засел в нашей стране. Хочет быть нашим королем. Видели вы, как он вступал в Монс, маленький, толстобедрый, длинноносый, желтолицый, криворотый? Это важный принц, возлюбивший необычные виды любви; чтобы соединить в его имени нежную женственность и мужественную мощь, его называют «ее высочество господин герцог Анжуйский».

Уленшпигель был в задумчивом настроении. И он пел:

Небо синеет, и солнце печет… Траурным крепом покрыть знамена, Крепом обвить рукояти шпаг! Снять украшенья, убрать безделушки И занавесить все зеркала! Я запеваю песню о Смерти, О предателях буду петь. Они попирают ногами грудь, Наступают на горло гордых стран: Брабанта, Фландрии, Геннегау, Антверпена, Люксембурга, Артуа. Нас предают попы и дворяне, Их привлекает вознагражденье. О предателях я пою. Когда враг расхищает все И в Антверпен входят испанцы, — Прелаты, аббаты и офицеры Уезжают, наряженные в шелка. Золото на одеждах блестит, Лоснятся рожи от вин. Им не стыдно Подлость свою выставлять напоказ. Из-за них-то, по их вине Инквизиция снова воспрянет, Тительманы примутся снова Хватать беззащитных глухонемых, В ереси обвиняя. О предателях я пою. Вы, подписавшие компромисс, Будьте вы прокляты, жалкие трусы! Где вы, когда нам приходится драться? С нами вас нет. Будто стая ворон, Вы выступаете в свите испанской. Бей в барабан похорон! Бельгия, время осудит тебя: Вооруженная, ты разрешаешь Всюду хозяйничать жадным врагам. Будущее, не спеши наступить! Видишь, предатели здесь за работой. Были десятки их… Тысячи стали. Должности все захватили они. Слышно, решили они помешать Росту народного сопротивленья, Поощряя раздоры и лень, — Так поступает обычно измена. Траурным крепом покрыть зеркала, Крепом обвить рукояти шпаг. О предателях я пою. Бунтовщиком объявят порой Они «недовольного» или испанца; Они запретят помогать ему Хлебом и кровом, не то что свинцом. Но если нужно его повесить, Если нужно его повесить — Мигом отпустят «бунтовщика». Довольно терпеть! — говорят в Брюсселе. Довольно терпеть! — откликаются в Генте. К восстанью бельгийский народ призывает. Вас, бедняки, собрались раздавить Сразу — король и папа, Который на Фландрию нынче Крестовым походом идет. Кровью запахло. На запах крови Мчатся наемные убийцы, Стаи шакалов, гиен и змей. Голод их мучит и сильная жажда. Родина — словно созревшее поле, Смерть соберет урожай. Это не он, не Хуан Австрийский Дело любимчика папы обстряпал, Путь в Нидерланды Фарнезе открыл. Это все те, кто у нас был осыпан Золотом, пользовался почетом, Кто исповедовал женщин у нас! Родина, ими повержена ты. Вот над откинутым горлом испанец Нож свой занес… Издевались они, Только для виду в Брюсселе устроив Принцу Оранскому пышный прием. К небу взлетали огни над каналом, Искры цветные кругом рассыпались, Убраны были коврами суда… Бельгия, то разыграли на сцене Драму Иосифа, старую драму: Снова был продан он братьями в рабство!

III

Видя, что ему не мешают болтать, монах стал задирать нос. И матросы и солдаты, чтобы подстрекнуть его к разглагольствованиям, начинали хулить католических святых и обряды римской церкви.

Он приходил в ярость и изрыгал на них бездну ругательств.

— Да, — кричал он, — да, вот я попал в гёзский вертеп! Да, вот где они, эти проклятые вампиры нашей страны! Да! И после этого смеют еще говорить, что инквизитор, святой муж, жег их слишком много! Нет, немало еще осталось этих поганых червей. Да, на этих прекрасных и смелых кораблях нашего короля и государя, прежде таких чистых, таких вылощенных, теперь сплошь червоточина, да, гёзская, смердящая червоточина, — и ваш горлодер-капитан, и повар с его богохульным пузом, и все вы с вашими еретическими полумесяцами. Когда его высочество король задаст артиллерийскую мойку всем судам своим, то по малой мере тысяч на сто флоринов придется истратить пороха и ядер, чтобы разметать эту грязную, смердящую заразу. Да, вы все рождены на ложе госпожи Люцифер, осужденной на сожительство с сатаной среди червивых стен, под червивыми завесами, на червивой подстилке. Да, и вот здесь-то, в этом смрадном соединении, они и произвели на свет гёзов. Да, и я плюю на вас.

В ответ на эти речи гёзы сказали:

— Зачем мы держим здесь этого бездельника, который умеет только изрыгать ругательства? Повесим его поскорей!

И они приступили к делу.

Монах, увидев, что веревка готова, лестница стоит у мачты и ему связывают руки, жалобно взмолился:

— Помилуйте меня, господа гёзы; это бес ярости говорил в моем сердце, а не ваш покорный узник, бедный монах, имеющий одну лишь шею на этом свете. Милостивцы мои, сжальтесь и пощадите! Если уж вам угодно, заткните мне рот кляпом; это невкусная закуска, но все же лучше, чем виселица.

Они, не слушая, потащили его, несмотря на неистовое сопротивление, к лестнице. Тогда он завизжал так пронзительно, что Ламме сказал Уленшпигелю, который перевязывал ему рану в кухне:

— Сын мой! Сын мой! Они утащили свинью из чулана и удирают с нею. О, разбойники, если бы я мог встать с постели!

Уленшпигель поднялся на палубу, но увидел здесь только монаха, который, заметив его, бросился на колени, протягивая к нему руки.

— Господин капитан, — кричал он, — капитан доблестных гёзов, грозный на море и на суше, ваши солдаты хотят меня вздернуть за то, что я согрешил языком; это несправедливая кара, господин капитан, ибо в таком случае пришлось бы надеть пеньковый воротник на всех адвокатов, прокуроров, проповедников и женщин — и мир бы совсем обезлюдел. Ваша милость, спасите меня от веревки, я буду молиться за вас господу, и вечное осуждение не постигнет вас. Простите меня! Бес увлек меня и заставил говорить без конца; это великое несчастье. Моя бедная желчь вскипела и подстрекнула меня наговорить тысячу вещей, которых я совсем не думаю. Пощадите, господин капитан, и вы все, господа, простите меня.

Вдруг на палубе появился в одном белье Ламме.

— Капитан и друзья, — оказал он, — стало быть, это визжала не свинья, а монах, чему я очень рад. Уленшпигель, сын мой, у меня имеется насчет его благословения один важный замысел. Подари ему жизнь, но не оставляй его на свободе, не то он выкинет на корабле какую-нибудь пакость. Лучше устрой ему на палубе клетку, тесную, но чтоб в ней можно было дышать, сидеть, спать, как делают для каплунов. Я буду его откармливать — и если он не будет есть столько, сколько я захочу, тогда — на виселицу.

— Если он не будет есть — на виселицу, — сказали Уленшпигель и гёзы.

— Что же ты собираешься сделать со мной, толстяк? — спросил монах.

— Увидишь, — ответил Ламме.

И Уленшпигель исполнил желание Ламме, и монах был посажен в клетку, в которой каждый мог смотреть на него сколько угодно.

Ламме отправился в кухню; спустившись за ним, Уленшпигель услышал его спор с Неле.

— Я не лягу, — говорил он, — нет, я не лягу, чтобы другие там хозяйничали в моих соусах. Нет, я не стану лежать в постели, как теленок.

— Не сердись, Ламме, — уговаривала его Неле, — не то твоя рана опять откроется, и ты умрешь.

— Ну и пусть умру, — отвечал он, — мне надоело жить без моей жены. Мало мне того, что я ее потерял, так ты еще мешаешь мне, корабельному повару, лично заботиться о супах. Или ты не знаешь, что запах соусов и жарких пропитан здоровьем? Они питают даже мой дух и охраняют меня от несчастья.

— Ламме, — сказала Неле, — надо слушаться наших советов и не мешать нам вылечить тебя.

— Я сам хочу, чтобы вы меня вылечили, — отвечал Ламме, — но чтобы кто-нибудь стал здесь хозяйничать, чтобы какой-нибудь бездельник, смрадный, грязный, сопливый, паршивый, явился здесь царить на моем престоле в сане корабельного повара и стал запускать свои поганые пальцы в мои соуса, — да я лучше убью его тут же моей деревянной шумовкой, которая для этого станет железной.

— Во всяком случае тебе нужен помощник, — сказал Уленшпигель, — ты ведь болен…

— Мне помощник! — закричал Ламме. — Мне нужен помощник! Ну, не набит ли ты битком неблагодарностью, как колбаса рубленым мясом? Помощник!.. И это говоришь своему другу ты, сын мой, которого я так долго и сытно кормил. Теперь откроется моя рана! Плохой же ты друг. Кто же здесь будет готовить такую еду, как я? Что же вы станете оба делать, если я не буду подносить тебе, господин капитан, и тебе, Неле, лакомых кусочков?

— Управимся сами в кухне, — сказал Уленшпигель.

— В кухне! — вскричал Ламме. — Ты можешь есть, пить, нюхать то, что в ней приготовлено, но управиться в ней — нет! Несчастный мой друг и господин капитан, да ведь я, с твоего позволения, изрежу на полоски кожаную сумку, зажарю и подам тебе, и ты это съешь, думая, что это жестковатые кишки. Уж позволь мне, сын мой, остаться теперь поваром, — не то я высохну, как былинка.

— Ну, оставайся поваром, — сказал Уленшпигель. — Если ты не выздоровеешь, я запру кухню, и мы будем питаться сухарями.

— Ах, сын мой, — говорил Ламме, плача от радости, — ты добр, как божья матерь.

IV

Так или иначе, он как будто выздоровел.

Каждую субботу гёзы видели, как он длинным ремнем измеряет толщину монаха.

В первую субботу он сказал:

— Четыре фута.

И, измерив себя, прибавил:

— Четыре с половиной.

И имел при этом мрачный вид.

Но, измерив монаха в восьмую субботу, он возликовал и сказал:

— Четыре и три четверти.

И когда он мерил монаха, тот с яростью спросил его:

— Чего тебе от меня надо, толстопузый?

Но Ламме, не говоря ни слова, высунул в ответ язык.

И по семь раз в день видели матросы и солдаты, как он подходит с каким-нибудь новым блюдом к монаху и говорит:

— Вот тертые бобы на фландрском масле. Ел ты что-нибудь подобное в твоем монастыре? Рожа у тебя почтенная, у нас на корабле не худеют. Чувствуешь, какие подушки сала выросли на твоей спине? Скоро тебе для спанья не нужно будет никаких тюфяков.

При второй кормежке он говорил монаху: