Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)

Но Уленшпигель не показывался.

— Вот я у ваших ног, — говорил Ламме гулящим девицам, — видано ли большее смирение! Не говорит ли это достаточно, что я почитаю вас, как святых, вас и вашу великую красоту? Счастлив, кто холост и может наслаждаться вашими прелестями! Это подлинно райское блаженство. Но, молю вас, не бейте меня.

Вдруг раздался громкий и грозный голос хозяйки, сидевшей между двух свечей:

— Девушки! Клянусь самим сатаной, если вы немедленно не приведете лаской и нежностью этого человека к добру, то-есть в вашу постель, то я тотчас же позову ночных сторожей, чтобы они тут же вас высекли. Вы не заслуживаете имени разгульных девчонок, если вам понапрасну даны вольный язычок, сладострастные руки и горящие глаза, которые должны привлекать мужчин, как привлекают своих самцов светлячки, у которых нет для этого ничего, кроме их фонарика. Вас сейчас же беспощадно высекут за глупость вашу.

Тут девушки затрепетали, и Ламме повеселел.

— Ну что, кумушки, — сказал он, — как вы теперь запоете о ваших кнутах? Я сам позову ночную стражу. Она исполнит свой долг, а я буду помогать. И с большим удовольствием.

Но тут хорошенькая девочка лет пятнадцати бросилась перед Ламме на колени, воскликнув:

— Ах, господин, вот и я в покорности пред вами. Если вы не смилуетесь, не выберете одну из нас, меня по вашей вине высекут. И хозяйка бросит меня в грязное подземелье под Шельдой, где вода капает со стен и где меня будут кормить одним черным хлебом.

— Правда, что ее высекут из-за меня, госпожа хозяйка? — спросил Ламме.

— До крови, — ответила та.

Тогда Ламме посмотрел на девушку и сказал:

— Я вижу, что ты свежа и благоуханна; твои плечи выступают из платья, как лепесток белой розы, и я не хочу, чтобы эта прекрасная кожа, под которой струится такая молодая кровь, была истерзана бичом, не хочу, чтобы твои светлые глазки, горящие огнем юности, плакали от боли под ударами, не хочу, чтобы от холода тюрьмы дрожало твое тело, тело богини любви. Поэтому, чем знать, что тебя бьют, лучше уж пойду с тобой…

И девушка увела его к себе. И так согрешил он, как грешил всю жизнь, — по доброте душевной.

Между тем друг против друга стояли Уленшпигель и большая красивая девушка с волнистыми черными волосами. Девушка молчала и кокетливо посматривала на Уленшпигеля, делая вид, что он для нее не существует.

— Люби меня, — сказал он.

— Тебя любить, друг любезный? Ты ведь любишь по своей прихоти.

— Птица, летящая над твоей головой, споет свою песенку и улетает. Так и я, милая. Хочешь, споем вместе.

— Песню смеха и слез? Хорошо!

И она бросилась к нему на шею.

Пока оба приятеля в объятиях своих подружек изнывали от наслаждения, вдруг с дудками и бубнами ворвалась в дом веселая толпа meesevanger’ов: так называются в Антверпене птицеловы. Они теснились и толкались, пели, свистели, орали, пищали, ругались. С ними были их корзины и клетки с пойманными синичками, и совы, которыми они пользуются при ловле, широко раскрывали при свете свои золотистые глаза.

Было их человек десять, этих птицеловов, все с раздутыми от вина и пива лицами, с дрожащими головами, неустойчивыми ногами. Они так орали своими грубыми, надорванными голосами, что ошеломленным девушкам казалось, что они находятся сейчас не в своем доме, а в лесу среди диких зверей.

Но девушки все так же упорно твердили друг другу: «Я возьму только того, кто мне по душе… Кого полюбим, тому отдадимся… Завтра — богатым деньгами, сегодня — богатым любовью».

Птицеловы стали буянить:

— У нас деньги, у нас и любовь. Значит, вы наши, веселые девушки! Кто отступит, тот каплун! Вот птички, вот охотники. Ура! Вперед! Да здравствует Брабант, земля доброго герцога!

Но девушки насмешливо переговаривались:

— Эти противные рожи вздумали нами полакомиться. Но свиней не кормят вареньем. Мы возьмем тех, кто нам по сердцу: вас не хотим. Бочки жира, мешки сала, гнутые гвозди, ржавые клинки! От вас несет потом и грязью! Убирайтесь отсюда: все равно в ад и без нашей помощи попадете!

Но те отвечали:

— Сегодня француженки разборчивы. Эй вы, пресыщенные дамы, можете же вы нам предоставить то, что каждый день продаете первому встречному.

— Нет, — возражали девушки, — завтра мы будем низкими рабынями служить вам по-собачьи, сегодня мы свободные женщины; проваливайте, и все тут!

— Довольно болтать! — кричали те. — Кто проголодался — рви яблочки.

И они бросились на девушек, не разбирая ни возраста, ни красоты.

Но те стояли твердо на своем и швыряли им в голову стулья, кружки, стаканы, бутылки, ковши, рюмки, чашки, которые градом летели в них, ранили и увечили, выбивали им глаза.

На шум прибежали Ламме и Уленшпигель, оставив на верху лестницы своих трепещущих возлюбленных. Увидев, как гости дерутся с девушками, Уленшпигель схватил во дворе метлу, сорвал с нее прутья, дал Ламме другую, и они немилосердно колотили птицеловов.

Игра показалась не слишком веселой побитым пьяницам, и этим воспользовались худые девушки, которые и в этот день великого празднества вольной любви, установленной природой, хотели продавать, а не давать даром. Ужами скользили они между ранеными, ласкали их, перевязывали им раны, пили с ними амбуазское вино и в конце концов так наполнили флоринами и иными монетами свои кошельки, что у тех не осталось ни ломаного гроша. А когда прозвонил ночной колокол, они выбросили их за дверь. Уленшпигель и Ламме давно ушли тем же путем.

XXIX

Они направились в Гент и на рассвете приехали в Локерен. Кругом земля была покрыта росой; белый, свежий туман несся над полями. Проходя мимо какой-то кузницы, Уленшпигель запел жаворонком, и тотчас седая косматая голова показалась у дверей кузницы, и слабый голос воспроизвел боевой крик петуха.

— Это кузнец, smitte Вастеле, — сказал Уленшпигель Ламме, — он по целым дням кует лопаты, лемехи, отвалы, а то и прекрасные церковные решетки, ночью же иногда изготовляет оружие для бойцов за свободу совести. Крепкого здоровья он этим не нажил, ибо он бледен, как привидение, мрачен, как осужденный, и худ так, что кости продырявливают ему кожу. Еще не спит — верно, всю ночь напролет работал.

— Войдите, — сказал smitte Вастеле, — а ослов отведите на лужайку за домом.

Когда, исполнив это, Уленшпигель и Ламме вошли в кузницу, smitte Вастеле перенес в свой погреб все мечи, которые он наковал, и наконечники, которые отлил за ночь, потом приготовил дневную работу для своих подмастерьев.

Смотря выцветшими глазами на Уленшпигеля, он опрашивал его:

— Какие принес ты известия от принца?

— Принц со своим войском вытеснен из Нидерландов из-за подлости его наемников, которые кричат: «Geld! Geld! — Денег! Денег!» — когда приходит время сражаться. Вместе со своими верными солдатами, своим братом графом Людвигом и герцогом Цвейбрюкенским он поспешил во Францию на помощь гугенотам и королю Наваррскому [52] . Оттуда он прошел в Германию, где у Диленбурга войско его усилилось многочисленными беженцами из Нидерландов. Ты перешлешь ему оружие и деньги, собранные тобой, а мы будем бороться на море за дело свободы.

52

Король Наваррский — будущий король Франции Генрих IV.

— Я сделаю все, что надо, — сказал smitte Вастеле, — у меня есть оружие и девять тысяч флоринов. Однако вы ведь приехали на ослах.

— Да.

— А не слышали вы ничего по пути о трех проповедниках, которые убиты, ограблены и брошены в расщелину скалы у Мааса?

— Да, — с чрезвычайным спокойствием сказал Уленшпигель, — эти три проповедника были герцогские шпионы и наемные убийцы, которые должны были отправить на тот свет принца. Мы вдвоем, я и Ламме, покончили с ними. Их деньги у нас и их бумаги тоже. Мы возьмем из них столько, сколько надо на дорогу, а остальное пойдет принцу.