Легенды и были Кремля. Записки

А по вечерам дворец окутывает серовато-розовая дымка, по пруду неспешно плывет черный лебедь, из чуть приоткрытых окон льется чарующая музыка… Вот куда частенько вечерами направлялись москвичи прогуляться — и в экипажах, и пешком. Улица Моховая затихала: не слышно голосов студентов, куда-то исчезали торговцы книгами. И становилась Моховая улица местом прогулок для любителей тишины, местом встреч влюбленных. Строился этот восхитительный дворец неслыханно быстро: всего-то за два года он поднялся на 35 м и великолепно просматривался из разных концов города.

Главный корпус дворца прочно стоит на высоком цоколе, украшенном колонами, статуями, гирляндами. Трехэтажная галерея, соединяющаяся с галереями боковых карнизов, придает дворцу особую, западную изысканность. Над бельведером дворца восседал Марс с копьем. Во дворец хозяева и гости въезжали с улицы Знаменки, а не с Моховой, где у самых ступеней плескалась вода. Так было двести лет тому назад.

После 1812 г. погиб и пруд, и частично сад, погибли многие скульптурные украшения, исчез и Марс с копьем… Созидая это чудное творение, великий архитектор В.И. Баженов говорил, что «подобного здания не сыщешь в России».

Заказчиком был Петр Егорович Пашков, богатый помещик, капитан-поручик лейб-гвардии Семеновского полка, учрежденного Петром I. Император наградил землями и крепостными отца капитана-поручика, служившего у государя губернатором. Поэтому наследник Петр Егорович денег на строительство и отделку дворца не жалел.

Но уже в 1839 г. Пашков дом выкупила казна у наследников для Дворянского института Московского университета. Здесь же разместилась и классическая гимназия. В 1861 г. сюда из Санкт-Петербурга перевезли богатую библиотеку и коллекцию покойного Николая Петровича Румянцева. Незадолго до смерти граф Румянцев собрал несметные сокровища книжные, которые и позволили создать Музей книг и рукописей, которых насчитывалось свыше 25 тысяч, и среди них оказалась жемчужина «Острожская библия» Ивана Федорова. Библиотеку эту называли Московским эрмитажем. На фасаде появилась надпись: «От государственного канцлера графа Румянцева на благое просвещение». Ежегодно на содержание библиотеки поступали немалые суммы из бюджета Москвы. Также ежегодно поступали деньги от мецената Кузьмы Солдатенкова, который завещал музею свою огромную библиотеку и богатую картинную галерею. Многие достопочтенные москвичи — историк Михаил Погодин, философ Петр Чаадаев — передавали свои сокровища. Император Александр II пожаловал музею грандиозную картину Александра Иванова «Явление Христа народу», купленную им лично за 15 тысяч рублей. По повелению императора сюда поступила картинная галерея собирателя русской живописи Ф.И. Прянишникова. Кроме того, император передал в Румянцевский музей двести картин западноевропейских мастеров из фонда Эрмитажа.

Итак, на 1864 г., согласно описи, в состав музея входили:

1. Отделение рукописей и славянских старых книг.

2. Минералогический кабинет — редкостное собрание минералов.

3. Отделение доисторических и христианских русских древностей, даже находилась мумия в древнем саркофаге.

4. Дашковское собрание изображений русских деятелей, более 320 предметов.

5. Картинная галерея, где имелось 455 икон конца XIV — начала XVI в.

6. Скульптурное отделение, где хранилась клинообразная надпись в 1210 строк.

7. Дашковский этнографический отдел, где собрано 270 манекенов русской работы.

8. Отделение иностранной этнографии.

Всего 174 предмета в 8 витринах с экспонатами из Японии, Новой Калифорнии, Алеутских островов. Здесь же бережно хранились гипсовые маски: Петра I, Николая I, Александра I, Наполеона I, Карла XII, графа С.С. Уварова, Н.В. Гоголя, И.А. Крылова, А.С. Пушкина. Библиотека получала бесплатно обязательный экземпляр всей печатной продукции империи. Наступил 1917 г…

Сначала сбили надпись с фронтона: «…на благое просвещение»…

Передали в другие музеи картинную галерею, этнографический и минералогический музей. Все ли уцелело, кто скажет?… Дарственные книги от великих персон грубо смешали с казенными и передали в единый фонд.

И наверное, счастлив будет тот читатель, которому попадет в руки книга с экслибрисом или дарственной надписью графа Румянцева или самого П. Чаадаева!

«ОЧЕНЬ ХОЧУ ДОМОЙ…»

Во время моего первого приезда во Францию в 1967 г. мне довелось познакомиться с дочерью бывшего царского генерала Ириной Кайдановой.

Однажды во время посещения небольшой фермы близ Парижа, где хозяева угощали нас сидром и бисквитами, я заметила, что в доме стоит стойкий яблочный аромат. Ирина тихонько ответила, что этот запах всегда вызывал грустные воспоминания у Ивана Алексеевича Бунина. И еще добавила, что ее «маман» (так именно и произнесла, ведь Ирина родилась во Франции в 1920 г.), дружила с Верой Николаевной, супругой писателя, долгие десятилетия.

К сожалению, мне не удалось у сдержанной русской француженки больше ничего услышать о Иване Алексеевиче. Ведь Бунин у нас в СССР был не в почете, и она прекрасно все знала. Ирина только добавила: «Помните!»: «…раннее, свежее утро… Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести…» Да! Это из рассказа Бунина «Антоновские яблоки», написанного еще в России, в 1900 г.

Описание российской природы, запаха антоновских яблок, запаха увядающего сада — как тонкая серебристая нить пронизывает все произведения писателя, вышедшие из-под его пера в более поздние годы. Описание природы всегда отражало настроение Бунина.

В почти автобиографическом романе «Жизнь Арсеньева» состояние героя после ухода любимой женщины лучше всего отображено в палитре погоды:

«…Выйдя из дому, я пошел по улицам, — они были странны: немо, тепло, сыро, всюду вокруг, в голых садах и среди тополей бульвара, густо стоит белый туман, смешанный с лунным светом…»

Роман «Жизнь Арсеньева» написан Буниным в Приморских Альпах в 1927–1933 гг., когда уже более десяти лет прожил он вне России. Как же нужно было любить, как чувствовать Родину, ее природу, чтобы так писать вдали от нее!

Живя на Капри, любуясь экзотикой этого сказочного уголка Средиземноморья, Иван Алексеевич пишет в повести «Веселый двор» дивные строки: «…ржи были высоки, зыблились, лоснились, только кое-где синели васильки в них. Выметались и тускло серебрились тучные, глянцевитые стеблем овсы. Клины цветущей гречи молочно розовели. День был облачный, ветер дул мягкий, но сильный — усыплял пчел, мешал им, путал их, сонно жужжавших в ее кустиковой заросли, обдавая порою запахом гречичного меда. И то ли от ветра, то ли от запаха томно кружилась голова».

И далее нельзя не привести его поистине живописные строки, гимн цветам, иначе и не назовешь это: «…травы по пояс… По пояс и цветы. От цветов — белых, синих, розовых, желтых — рябит в глазах. Целые поляны залиты ими, такими красивыми, что только в березовых лесах растут. Собирались тучи, ветер нес песни жаворонков, но они терялись в непрестанном, бегущем шелесте и шуме. Еле намечалась среди кустов и пней заглохшая дорога. Сладко пахло клубникой, горько — земляникой, березой, полынью…»

Это необычное острое восприятие родной природы, вдали от России и отделенное от нее не только пространством, но и временем, вспыхнуло в писателе ярким светом и отразилось во всем его эмигрантском творчестве. А. Твардовский заметил это очень точно: «Все ценнейшее, сладчайшее в жизни он [И. Бунин] видит, только когда оно становится воспоминанием минувшего».

И воистину так, ведь если просто перелистать страницы романа «Жизнь Арсеньева», то у любого истинного москвича защемит сердце. «Огромная, людная старая Москва встретила меня, — пишет Бунин, — блеском солнечной оттепели, тающих сугробов, ручьев и луж, громом и звоном конок, шумной бестолочью идущих и едущих, удивительным количеством тяжко нагруженных товарами ломовых розвальней, грязной теснотой улиц, лубочной картинностью кремлевских стен, палат, дворцов, скученно сияющих среди них золотых соборных маковок. Я дивился на Василия Блаженного, ходил по соборам Кремля, завтракал в знаменитом трактире Егорова в Охотном ряду. Там было чудесно…»