Легенды московских кладбищ
Шрифт:
Последней встрече с великими русскими художниками, оставшимися в Париже, посвящена отдельная глава мемуаров Ходасевич. По словам Марфы Пешковой, Валентина Михайловна была ярким рассказчиком. Читая ее воспоминания, я пытался услышать голоса прошлого. Наверное, для того мы и на Новодевичье приходим — здесь связь с былым ощущается наиболее тесно.
«Последний этап нашей командировки — Париж. Сентябрь. По-родному хочется увидеть Гончарову и Ларионова. Узнаю их адрес: недалеко от нашей гостиницы. Находим нужный дом. Ползем по винтовой узкой, крутой каменной лестнице. Дом старый, пяти— или шестиэтажный — нам нужен последний. На каждом междуэтажье вонь — приоткрыта дверка в крошечную уборную: дыра в полу и огромные две ступени. Пахнет еще кошками. Ну, думаю, бедные, живут неважно, несмотря что “знаменитости”! (Русский балет Дягилева прославил их на весь мир.) Дошли до верха — на площадке чуть приоткрытая дверь, номер квартиры соответствует.
— Сейчас, сейчас, подождите, отойдет…
Вот бедняга! Стоим в растерянности — не знаем, что? Чем помочь? Ну как же так? Болен — и никого! Где Наталия Сергеевна? Где какие-нибудь друзья? Вот так так! Не ожидала, что так. Жалко почти до слез.
И сразу — веселый голос:
— Как здорово! Вот неожиданно! Валечка, Андрей, кажется, Романович? Поищите, должен быть стул и одна табуретка — садитесь ближе ко мне!
Спрашиваю, что с ним.
— Говорят разное, уже три недели вот так лежу. Сегодня лучше, вчера купили мне лошадиное лекарство, не смейтесь — такое же человеческое не помогло, а этим намазался — и вот уже легче.
На полу — большая бутыль с белой сметанообразной массой, на этикетке — лошадь и инструкция по-английски: «Для чистокровных лошадей».
Я спрашиваю, где Наталия Сергеевна.
— Она живет не здесь, работает и тут и не тут, а в общем, работаем много. Недавно выставка была, после Испании. Успех! Ну, вот сама расскажет, скоро должна прийти. — Говорит он быстро-быстро, как всегда слегка пришепетывая.
Вскоре пришла Гончарова. Изменилась, постарела (а рано бы еще), лицо строгое и измученное. Она всегда была сдержанной, и все же я ожидала заметить в ее глазах, что она рада встрече. Пусть она скрытная — может, ей плохо, но я-то всегда ее очень любила! Как странно! Возможно ли, что жизненные перипетии могут так изменить внутренний мир человека или переделать заново? Формально все было: мы и поговорили, и она повела нас во вторую комнату, более светлую, показала много своих работ — натюрмортов и целую серию изумительных “испанок”. Причем говорила очень интересно и умно. Запомнилось сказанное:
— Никогда не надо насиловать себя, и если не получается — оставить эту работу и начинать заново, на новом холсте. Через какое-то время посмотреть, и станет ясно, на чем споткнулся, а бывает, что и недооценил или показалось…
Вскоре я позвонила Наталии Сергеевне, и мы встретились в кафе “Ротонда” под вечер. Она была очень задумчивая и связанная. Не хотела ни пить, ни есть. После того как мы с мужем выпили чая, она предложила пойти гулять и посидеть около Лувра на площади Карусель.
— Там очень тихо и красиво на закате под вечер… — сказала она.
По дороге разговор не ладился. Я расспрашивала о Ларионове — ему лучше. Пришли. Мы сели на одну из скамей около круглого бассейна, и она сказала:
— Мне очень тяжело видеться с вами, а слушать еще труднее — мы уж никогда не сможем понять друг друга до конца. Жизнь разделила… Поэтому давайте говорить, не касаясь друг друга, о чем угодно, хотя бы о том, как здесь прекрасно, спокойно!..
Вот такая была у нас встреча с Ларионовым и Гончаровой. Она была, конечно, не очень приятной, и я не того ждала.
Больше мы не встречались».
Идет время, и целому поколению не только имена Валентины Михайловны, но и самого Вячеслава Ходасевича, возможно, не скажут ничего. Но забывать таких людей мы не должны…
Композитор Александр СКРЯБИН (1871–1915) — один из самых интересных российских сочинителей музыки XX века. Уже в пять лет он свободно играл на фортепиано. Под его влиянием в консерваторию едва не поступил Борис Пастернак.
Скрябин был дважды женат и имел семерых детей. Сын Юлиан прожил всего одиннадцать лет, но успел заявить о себе, как талантливый композитор.
В последние годы семья композитора жила в доме в Большом Николопесковском переулке в Москве. Договор на аренду обычно заключался на год, до декабря месяца. В конце 1914 года Скрябин неожиданно предложил заключить договор всего на пять месяцев, до мая 1915 года. В апреле
Александр Николаевич неудачно выдавил фурункул на лице и начался сепсис. Вскоре великий композитор скончался от заражения крови.На похоронах Скрябина присутствовал его друг, композитор Сергей ТАНЕЕВ (1856–1915).
На Новодевичье он пришел больным. Из-за осложнения, простуда перешла в пневмонию, и через несколько недель Танеев скончался. Его похоронили на кладбище Донского монастыря, а затем перенесли прах на Новодевичье и предали земле рядом с могилой Скрябина.
Неподалеку от классиков — могила величайшего композитора XX столетия Сергея ПРОКОФЬЕВА (1893–1953). Сергей Сергеевич ушел из жизни в один день со Сталиным. Как вспоминала Галина Вишневская, «не дано ему было узнать благой вести о смерти своего мучителя».
Для семьи Вишневской и Ростроповича Прокофьев был дорогим человеком — Мстислав Леопольдович был очень близок с композитором, исполнял его произведения, а Галине Павловне любовь к Прокофьеву перешла от мужа, из его восторженных рассказов. Она вспоминала о том, как, став женой Ростроповича, побывала в гостях в доме вдовы Прокофьева (лично с Сергеем Сергеевичем ей познакомиться не довелось): «Одним из первых визитов был визит к вдове Сергея Сергеевича. Помню, какое волнение охватило меня, когда я впервые поднималась по лестнице небольшого дома в проезде Художественного театра. Мы даже говорили шепотом, как в храме. До самой смерти Прокофьев жил в коммунальной квартире, в трех небольших комнатах, с женой и ее отчимом. Я была буквально потрясена скромностью этой обстановки. Вдова Сергея Сергеевича — Мирра Прокофьева-Мендельсон — свято чтила память о нем, сохраняла все в том виде, как было при его жизни. Создавалось впечатление, что он только на минуту вышел из дому и сейчас вернется. Я потом часто бывала в этом доме и почти всегда ловила себя на том, что жду — вот сейчас откроется дверь, и войдет Прокофьев. Два раза в год — в день рождения и в день смерти Сергея Сергеевича — собирались здесь его друзья; их было немного — всегда одни и те же».
Хоронили гения в один день со Сталиным. Вся Москва была перекрыта, и, по воспоминаниям друзей, с большими трудностями гроб Прокофьева смогли перевезти в Дом композиторов на Миусской площади.
И вновь я позволю себе процитировать Галину Вишневскую: «Все цветочные оранжереи и магазины были опустошены для вождя и учителя всех времен и народов. Не удалось купить хоть немного цветов на гроб великого русского композитора. В газетах не нашлось места для некролога. Все принадлежало только Сталину — даже прах затравленного им Прокофьева. И пока сотни тысяч людей, часто насмерть давя друг друга, рвались к Колонному залу Дома союзов, чтобы в последний раз поклониться сверхчеловеку-душегубу, на Миусской улице, в мрачном, сыром полуподвале, было почти пусто — только те из близких и друзей, кто жил неподалеку или сумел прорваться сквозь кордоны заграждений. А Москва в истерике и слезах хоронила великого тирана…
У гроба с альбомом в руках сидел, ссутулившись, Игорь Грабарь. Он пытался сохранить в рисунках черты умершего друга. Слезы мешали. Художник по-стариковски всхлипнул и закрыл альбом.
Начался траурный митинг. Взволнованные слова прощания сказали Кабалевский, Шостакович, Лавровский. Были речи от Союза композиторов, от друзей по работе в кинематографии.
Звучал Бах. Его играл на рояле Фейнберг, один из первых исполнителей фортепьянных произведений молодого Прокофьева.
Снова слова прощания…
День стоял серый, пасмурный.
Путь к Новодевичьему кладбищу шел по кольцевым улицам.
Кратки были последние слова у открытой могилы. Ходил ветер по кладбищу, и метались в воздухе хлопья мокрого снега».
Через пятнадцать лет в могиле мужа похоронили и вдову композитора, Миру МЕНДЕЛЬСОН-ПРОКОФЬЕВУ (1915–1968). «До последней минуты своей жизни она заботилась о делах и памяти Сергея Сергеевича. В тот вечер она разговаривала по телефону с директором музыкальной школы им. Прокофьева по вопросам, связанным с музыкальным архивом композитора, как вдруг голос ее умолк. Думая, что прервалась связь на линии, директор положил телефонную трубку и через некоторое время позвонил снова. Послышались короткие гудки: “занято”. Через некоторое время — то же самое. Так как время было позднее, он решил отложить разговор на утро. Утром телефон все еще был занят. Тогда он поехал к ней домой, позвонил в дверь, но никто не открыл. Он позвонил соседям. Заподозрив несчастье, взломали дверь ее комнаты: она, мертвая, сидела в кресле, и в руке у нее была телефонная трубка».