Легенды о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола
Шрифт:
А ведь есть еще множество названий со слогом «Чэд» — начиная с Чэдакра и кончая Чэдуиком. Все они увязываются с именем кельтского аналога — Седвалы. Правда, в этом случае возможны вариации. А теперь давайте отыщем в словаре слова, содержащие слог «кад» и проследим их происхождение. Что у нас получается? Кадди, кадет, кадуцей, кади в арабском языке… Пройдя по этой цепочке, вы приходите к легендарному финикийцу Кадму — тому самому, который основал семивратный град Фивы и подарил грекам алфавит. Кадуцей — это геральдический символ, представляющий собой магический жезл, обвитый двумя змеями. Позже он превратился в символ знаний, в особенности медицинских (и поныне кадуцей изображается на лицензионных табличках). Сам Кадм — исключительно интересный персонаж, с которым связано множество глубоких ассоциаций. Например, он, как известно, посеял в землю зубы убитого дракона, и это можно рассматривать как еще одну версию Вавилонской башни. Однако главное, что меня сейчас в нем интересует — его финикийское происхождение. Не могли ли троянцы оказаться предшественниками финикийцев? Ведь с географической точки зрения они принадлежат к одной и той же группе. К тому же имя Брут одинаково распространено как здесь, так и в троянской традиции.
Однако вернемся к нашим баранам, то бишь к «кадам». Мы знаем, что в древности финикийцы были единственными иностранцами, посещавшими Британские острова. Они являлись
Мне кажется, вполне разумно предположить, что все названия, содержащие слоги «кад», «сед» и «седрик», восходят к названию Кадиса, которое, в свою очередь, происходит от имени Кадма — мифического носителя внешней культуры. Почему бы и нет? Подобные связи живут столетиями. И поныне кади — высокопоставленный судья, знаток мусульманского права. Слово «кадди» происходит от французского «кадета» — представителя младшей генеалогической линии в аристократических семействах. Еще одно французское слово «кадо» (cadeau) в переводе означает «подарок, плата, мзда». Я практически незнаком с семитскими языками, но готов побиться об заклад, что древние евреи (и прочие семиты) возводили слог «кад» к названию таких городов как Вавилон, Тир и так далее. Так почему бы этим богатым и таинственным чужестранцам (которые приплывали на кораблях и привозили с собой всякие диковинки) не увековечить в своем имени название родного города Кадиса? Получается, что они были представителями народа Кадма — легендарного носителя знаний и посланца богов. Для низко развитых островитян, продолжавших жить в каменном веке, приезжие финикийцы и сами, наверное, выглядели богоподобными. Они появлялись в роскошных одеяниях из тирренского пурпура, приносили с собой своих богов, их изображения до сих пор можно видеть на ранних британских украшениях из металла. Некоторые финикийские гости задерживались в Британии, их гены продолжали жить в крови местной детворы, а их родные названия просочились в названия английских городов и деревень. Я бы не удивился, если б узнал, что именно они принесли на острова идею христианства еще до того, как она пустила корни в Риме.
Ни в одном из источников я не нашел даже намека на подобную теорию. Наверное, предполагается, что тысячелетняя связь с Западом начисто вытравила память о единственном ярком и цивилизованном народе, пришедшем с Востока. Лично я в это не верю — и сама английская земля доказывает мою правоту.
ЧЕЙЗУ
Сомерсет, 25 мая 1959 г.
(от Элейн С.)
Пишу в качестве постскриптума к тому письму, которое отправила Элизабет в субботу. На выходных Джон прочитал мне то, что написал в последнее время, и я хочу поделиться впечатлением. На мой взгляд, его стиль заметно улучшился. Он тут в очередной раз перечитывал винаверовские заметки по поводу Мэлори, а после этого заявил: «Мэлори сократил и переделал на свой лад французов, так почему я не могу так же поступить с ним самим?» Версия Стейнбека постепенно обретает жизнь, и мне хотелось бы, чтоб Вы это узнали. Он сам рассматривает написанное как черновой набросок — так сказать, заготовки, из которых потом создаст окончательный вариант текста. «Но почему же ты не поставил в известность своих друзей?» — удивилась я. Ответом мне был возмущенный взгляд! Понимаете, процесс идет — роман эволюционирует. Другое дело, что происходит это медленно. Но в любом случае я считаю, что вы оба оказали неоценимую помощь и сильно продвинули вперед эту эволюцию.
ЧЕЙЗУ
Сомерсет, 8 июня 1959 г.
Я все время думаю об Э. О. Знаете, за все время нашего сотрудничества — а это долгие годы! — вряд ли найдется хоть один момент, который не был бы омрачен какими-то проблемами. Бедняжка Элизабет наверняка не раз мечтала, чтобы мы все оказались в аду с переломленным хребтом. Насколько для нее было бы проще, если б мы просто занимались своим делом — писали, отсылали ей куски текста и получали взамен деньги или же уведомления об отклонении рукописи, — а главное, не втягивали бы ее в подробности нашей личной жизни. Подозреваю, что она ужасно от нас устала. К тому же ее не может не заботить, что все это уже вошло в привычку. Мы без всякого зазрения совести взваливаем свои беды на ее плечи, причем всегда одни и те же беды! Не удивлюсь, если в один прекрасный день она вдруг взбунтуется. Ведь что получается: вместо прекрасных завершенных рукописей она получает сплошные извинения и отговорки, а еще претензии и недовольные гримасы, а еще бесконечные счета и убытки. Писатели — проклятое племя. Если о них и можно сказать что хорошее, так это то, что они все-таки не актеры (те еще страшнее). Однако, боюсь, это служит слабым утешением для литературного агента. Вот интересно, как давно кто-нибудь из клиентов Элизабет интересовался ее делами и чувствами (и случалось ли такое вообще)? Нет, что ни говори, а это неблагодарная работа. По мне, так лучше завести дома пяток ядовитых змей, чем связаться с одним писателем. Ведь непосредственное написание текста представляет собой наименьшую из проблем. А вот все терзания и метания автора, его ошибочные суждения (которые к тому же что ни день меняются), те страсти, которые кипят в его душе — вот на что тратится больше всего времени и сил. Думаю, если б все вышеперечисленное подлежало опубликованию вместе с текстом — вот тогда бы мир понял, что и почем в этих книгах. Телевидение в этом отношении более счастливый вид творчества, ибо — в силу свой специфики — избавлено от подобной маеты. Что касается рукописей, го они выматывают всю душу.
Возвращаясь к Мэлори — вернее, к моей интерпретации его интерпретации — хочу выразить надежду, что этим дело не кончится, и что основной текст выйдет в сопровождении интерпретации (то бишь пояснения) уже моей интерпретации. Я продолжаю писать, несмотря на все сложности, возникающие в ходе работы. Что меня раздражает больше всего, так это вопиющая абсурдность большей части повествования. Две трети материала вообще не имеют никакого смысла — так, детский лепет в темноте спальни (если Вы когда-нибудь проводили лето в скаутском лагере, то поймете, о чем я). Сначала у меня просто руки чесались повыбрасывать всю эту ерунду из текста. Но затем я вспомнил бесконечные прения в нашем конгрессе, слушания по делу Сакко и Ванцетти… или же разглагольствования о «превентивной войне» и нашей политической платформе, а также расовые проблемы, которые никак не удается уладить… и внутригосударственные отношения, и движение битников — и тогда мне стало ясно, что весь наш мир построен на абсурде. В рамках этой схемы рыцарские странствия выглядят ничуть не глупее того, что происходит
в современном мире. Очевидно, бессмыслица заложена в самой человеческой природе. Попробуйте проанализировать поведение людей с точки зрения здравого смысла, и Вы убедитесь в моей правоте. Раскритиковав в пух и прах все человечество, я оглянулся на собственную жизнь и увидел, что и сам-то не слишком отличаюсь от порицаемого мною большинства. Я тоже принадлежу к той же самой глупой породе и барахтаюсь в той же луже, что и все человечество. Склонность к бессмысленным поступкам у меня в крови, и тут уж ничего не поделаешь. Однако, открылось мне, абсурд этот тоже имеет смысл. Он напоминает откровения дельфийских пифий, которые под воздействием наркотических воскурений несли всякую околесицу. И лишь потом, задним числом, их предсказания приобретали некую осмысленность.Сейчас я пишу главу о Гавейне, Ивейне и Мархальте. Мне пришлось изрядно покорпеть над образами этих парней. Дело в том, что у Мэлори концы не сходятся с концами. Просто какое-то нагромождение ненужных деталей, невыполненных обещаний и неоконченных сюжетов. Взять хотя бы тот же белый щит — он появляется, а затем исчезает, так больше и не всплыв на протяжении романа. К чему он был, для чего? Непонятно… Хочется верить, что мне удалось вдохнуть немного жизни в этот эпизод (боюсь только, что совсем немного). Со временем я чувствую себя все более свободно в рамках повествования. Правда, здесь тоже требуется чувство меры. Необходимо сохранять уважение к материалу, ибо, отвергая какие-то сюжеты, вы отвергаете и действующих персонажей.
В творческой среде существуют люди двух типов. Основная масса вообще предпочитает не задумываться. Они глубоко убеждены, что золотой век человечества миновал и возврата к нему нет. Эти люди приспособились к существующему положению вещей и пытаются его сохранить — по принципу «как бы хуже не вышло». Но время от времени среди нас попадаются люди, которые верят в совершенствование, верят в прогресс. И пусть таких людей немного, и борьба их чаще всего не эффективна — но все же это представители совсем иной породы. Смех и слезы — и то, и другое вызывает сокращение мелких лицевых мышц. И в этом смысле они не так уж отличаются друг от друга: оба служат проявлением чувств, оба исторгают соленую влагу из глаз, и оба дарят нам в конце концов облегчение. Известно, что марихуана вызывает у людей немотивированный смех, а побочным эффектом алкоголя являются пьяные слезы. И тем не менее оба стимулятора сопровождаются похмельем. Когда мы читаем, что «рыцарь настолько расстроился, что без чувств упал наземь», не принимайте это за поэтическую гиперболу. Я думаю, именно так все и было — рыцари падали в буквальном смысле слова. Тогда так было принято, от них этого ждали, и они вели себя традиционным образом. Господи, знали бы Вы, сколько поступков я совершал в своей жизни исключительно из потребности соответствовать чужим ожиданиям (интересно, а бывало ли когда-то иначе?)
Даже странно, какие порой возникают неожиданные ассоциации. С месяц назад, когда я обдумывал замысел книги, мною была сделана короткая запись в рабочем блокноте. Сейчас мне хотелось бы ее воспроизвести:
«Когда я читаю о расширяющейся вселенной, новых звездах и красных карликах, о звездных вспышках, исчезновении старых солнц и нарождении новых — то есть узнаю все те новости, которые доносят до нас световые волны, до меня вдруг доходит, что все эти события и явления имели место быть многие миллионы лет назад. И тогда я начинаю думать, а что там происходит сейчас? Откуда мы знаем, что все эти процессы, оставшиеся в далеком прошлом, вдруг не изменились самым радикальным образом? Вполне возможно, что той действительности, которую ежедневно регистрируют наши мощные телескопы, давным-давно не существует. Все эти жуткие катаклизмы исчезли вместе с самими звездами задолго до того, как наш мир сформировался. И Млечный Путь — не более чем воспоминание, долетевшее до нас на крыльях света».
ЭРО
Сомерсет, июнь 1959 г.
Увы! Я вынужден с Вами согласиться — Артур был полным простофилей. Глядя на то, что он вытворяет, так и хочется завопить: «О, нет, только не это! Неужели опять! Смотри в оба, болван — у него же в кармане пушка!» Ну, точь-в-точь, как старых фильмах, когда наш любимый герой намеревается по собственной глупости угодить в ловушку мерзкого злодея. С Артуром у меня было полное ощущение дежавю. Мало того, глупость начинала расползаться, захватывать даже весьма сообразительные персонажи. Взять хотя бы Моргану: как может эта женщина — достаточно умная и даже коварная, чтобы замыслить убийства короля, — так вот, как может она веселиться и заниматься своими делами, даже не убедившись, что ее план приведен в исполнение? Что поделать, это литература. Вспомните, если хотите, Иегову из Нового Завета. Этакий Бог, который — подобно новичку на «Дженерал моторс» — не может найти себе занятия. Он раз за разом совершает ошибки, злится и в ярости ломает свои игрушки. Или другой пример — злополучный Иов. Так и кажется, что литература не может обойтись без воплощенной глупости. Ведь посмотрите, ум и сообразительность здесь почти исключительная прерогатива отрицательных персонажей. Поневоле задумываешься: а может, в самой человеческой природе заложено неприятие ума, и потому все хорошие герои традиционно глупы? А ум почти автоматически приравнивается к злу? Удивительно, но факт.
У меня такое чувство, что в описаниях странствий Гавейна, Ивейна и Мархальта я достиг значительных высот. Во-первых, сама история получилась намного лучше других, а во-вторых, это я ее открыл. Можно сказать, что Мэлори заронил зерно — посеял этот эпизод и позабыл о нем. А я наткнулся на него и подобрал. История и так-то не маленькая, а я еще ее удлинил. Пусть Вас это не пугает, я разбил ее на три отдельные части. Так или иначе, а я получил огромное удовольствие, пока ее писал.
Я не устаю удивляться отношению Мэлори к женщинам. Он их очень не любит, в особенности тех, которые не желают быть просто предметом домашней обстановки. И вот еще: неприязнь к карликам — здесь уже попахивает патологическим страхом перед мужественностью. Однако же мы знаем, что в пятнадцатом веке люди отнюдь не являлись сплошь простофилями. Мы знаем — из переписки Пастонов и прочих источников, — что тогдашние люди были достаточно энергичными и вполне могли о себе позаботиться. Человек пятнадцатого столетия так же мало похож на персонажей Мэлори, как какой-нибудь герой вестерна на реального человека с Дикого Запада. Просто и в том, и в другом случае мы имеем дело с проявлением почти детской тоски по минувшим временам, когда жизнь была проще, а великие мира сего могли позволить себе роскошь не быть самыми умными. В ситуации Мэлори нашелся же какой-то ушлый злодей, который чуть не полжизни продержал гениального писателя в тюремной камере. И даже не дал ему возможности предстать перед судом. И дело здесь не в каких-то преимуществах. Просто некоторые облеченные властью люди не желали, чтобы скандальный аристократ маячил у них перед глазами. В то время, когда Мэлори писал свой роман, мир уже не был юным и невинным. Напротив, он был достаточно старым и греховным. И циничным. И уж тем более не является юным и невинным современный мир, в котором процветают вестерны и дешевое чтиво. Неужели же будущее нашей литературы связано лишь с Микки Спиллейном и иже с ним? Не могу поверить!