Легион обреченных
Шрифт:
Наша часть именовалась 988-м резервным территориальным [44] батальоном, и, будто на смех, там были солдаты всех родов войск — от авиаторов и моряков до местной обороны, — но всего один территориал. Несмотря на всевозможные погоны и эмблемы, нас объединяло одно: этот батальон все мы ненавидели и стремились вернуться в свои части.
К востоку от Волкова произошел ожесточенный бой, русские бросили против нас танки и авиацию. Там, в Волкове, в одном из разрушенных домов, мы обнаружили рыжего кота; он сидел в тачке, жалобно мяуча от голода и холода. Мы влили ему в горло чуть шнапса, накормили и, когда покидали дом, взяли его с собой. Поскольку кот был рыжим, он получил кличку Сталин.
44
Войсковое соединение, сформированное по территориальному признаку, т.е. укомплектованное жителями конкретного региона, территории. — Прим. ред.
Сталин прошел всю волковскую кампанию, сидя в рюкзаке Порты. Плутон со Штеге сшили ему полное обмундирование,
45
Так пренебрежительно именовали геральдического орла. — Прим. пер.
С приближением Рождества батальон сократился до роты и был расформирован. Нашей пятерке был дан приказ на марш к Годно на реке Ворскла, где тогда находился Двадцать седьмой танковый полк. Через три дня мы явились в тыловой эшелон штаба, и на другой день нас отправили на передовую, где были танки. Правда, сперва нам выдали нашу почту.
Я получил целую связку писем от Урсулы и от матери. Мы набросились на письма, перечитывали их снова и снова, в конце концов стали читать друг другу вслух, мечтая, тоскуя, впитывая каждое слово в свои благоговейные, жаждущие души. Урсула в одном из писем писала:
Мюнхен, 9 декабря 1942г.
Мой милый!
Я страдаю вместе с тобой из-за подлой несправедливости по отношению к тебе и твоим товарищам; но не падай духом из-за того, что у тебя отняли отпуск. Держи голову высоко, несмотря на грязные происки этих кровожадных тварей. Кошмар этот скоро кончится, нацистскую курицу ощиплют, и ее перья все будут носить на груди.
Я молю Бога, чтобы Он простер над тобой Свою руку, хранил тебя от всех ужасов фронта. Хоть ты и называешь себя атеистом, говоришь, что не веришь в Бога, я знаю: Он любит тебя так же, как лучших Своих служителей; и когда война кончится, я сумею убедить тебя в этом и растопить жесткий панцирь цинизма, в который вы, бедняги в «обескуренных» частях, вынуждены облечься. Помни, дорогой, что рано или поздно наступит мир, и тогда все наши прекрасные мечты сбудутся.
Я думаю, что к тому времени у меня будет хорошая врачебная практика в Мюнхене или в Кельне, и очень надеюсь, что ты выучишься на дантиста или приобретешь другую медицинскую специальность. Только ты должен обещать, что не останешься в армии, если представится возможность сделать там карьеру.
Через полгода я получу диплом хирурга и начну откладывать деньги для нашего гнездышка. Надеюсь, что смогу полностью обустроить его к твоему возвращению.
Но — нет. Надеюсь, ты вернешься ко мне раньше. Я хочу, чтобы ты вернулся сегодня. Сейчас.
Отец с матерью уже привыкли к мысли, что у них есть зять. Сперва, конечно, они были ошеломлены, и видел бы ты лицо отца, когда я сказала ему, что ты был в тюрьме и в концлагере, а теперь воюешь в «обескуренном» полку. Сперва он подумал, что я спятила, но когда я объяснила кое-что, сказала, что твое «преступление» было политическим, он безоговорочно принял наш брак и сказал, что раз мы любим друг друга, все остальное неважно.
О политических событиях писать не могу, ты наверняка узнаешь о них; думаю, вы там хорошо информированы. Утешаю себя мыслью, что раз мы вскоре будем вместе на всю жизнь, один отпуск не так уже много значит.
Притом отпуск сейчас был бы еще и пыткой: я бы все время думала, что тебе нужно снова возвращаться на фронт, и ты тоже бы думал об этом.
Посылаю тебе с письмом золотой крестик. Я с раннего детства носила его на шее. Носи теперь ты; он защитит там тебя от всех зол. Целуй его каждый вечер, как я целую твое кольцо. Милый, милый Свен, я люблю тебя до боли в сердце и плачу от радости при мысли, что мы скоро увидимся вновь, и я уже никуда тебя не отпущу. Ты мой, только мой. Прекрасно понимаю, что ты подчас чуточку влюбляешься в какую-нибудь русскую девушку или в одну из немок, с которыми встречаешься в воинских эшелонах, но знаю, что ты не можешь влюбиться в них так, как в меня; поэтому заранее тебя прощаю, если будешь целовать там других женщин и находить в том краткое утешение. Не буду просить, чтобы ты жил, как монах — только обещай не совершать ничего такого, о чем не сможешь рассказать мне.
Ты не представляешь, как я плакала, когда твой замечательный друг, Старик, написал мне, что ты погиб. Более прекрасного и более печального письма я не читала. Но хотя оно потрясло меня, это потрясение не сравнится с тем, какое я испытала одиннадцать месяцев спустя, когда ты написал о своем пребывании в плену. Я упала в обморок впервые в жизни, поднялась температура, и пришлось провести неделю в постели. То был полный упадок сил. Но, Господи, как я была счастлива!
Ты говоришь, что не веришь в Бога, но я верю, что Он простер над тобой Свою руку, потому что ты замечательный человек, как и твои друзья. У тебя есть свои недостатки и слабости, но сердцем и помыслами ты чище многих из тех, кто не расстается с четками. Не подумай, что я не разделаю твоей неприязни к ханжам и тем священникам, которые просто слуги своих господ, которые не знают настоящего христианства и не признаны истинным Богом. Но Он, проповедующий милосердие, не может избавить мир от этих ханжей, и не думай, что, слушая то, что Он говорит всем нам, ты делаешь общее дело с дурными священниками. Я очень хочу, чтобы ты это понял, и уверена, когда-нибудь поймешь.
На этом я заканчиваю, мой дорогой, любимый муж, и позволь напоследок попросить тебя заботиться там о своей душе. Знаю, что это трудно, но не слишком предавайся тому циничному равнодушию, которое так присуще фронтовикам. Не оставляй веры в то, что в мире существует и доброта. Будь по возможности осторожен; это поможет мне встретить тебя дома живым. И пусть этот Новый год принесет удачу и счастье нам обоим и всем остальным.
Твоя преданная жена
УРСУЛА.
Мы рассчитывали, что до сочельника нас сменят, однако наши надежды не сбылись. Мало того, нам пришлось действовать в качестве пехотинцев и принять участие в нескольких жестоких боях на передовой.
В сочельник в семь часов вечера я отправился в караул на передовые посты, выдвинутые на ничейную землю. Мы сидели в одиночных окопах, расположенных метрах в пятидесяти один за другим. Цель этих передовых постов заключалась в том, чтобы мы успели вовремя поднять тревогу, если противник вышлет ночной разведотряд. Но как бы тщательно мы ни вели наблюдение, эти отряды раз за разом пробирались к нам и возвращались обратно; и лишь когда рассветало, мы, найдя своих часовых с перерезанными горлами, обнаруживали, что они побывали у нас. А если окоп оказывался пустым, это означало, что русские забрали часового в плен.
Мы тянули жребий, кому идти на посты. Фон Барринг потребовал, чтобы в сочельник караул формировался именно таким образом. В этот вечер он не хотел никому приказывать идти в охранение. Жребии сложили в его каску — и тянуть их были должны не только рядовые, а вся рота, в том числе и он сам. Одному лейтенанту пришлось находиться на посту с двадцати двух до часу ночи.
Вот так я провел сочельник 1942 года, в одиночном окопе на ничейной земле. На краю окопа передо мной лежали наготове автомат и гранаты.
На таком посту ужасно клонит в сон. Не только потому, что утомляют постоянное напряженное улавливание и истолкование каждого еле слышного звука, мерещащиеся крадущиеся тени, — уединение тоже действует усыпляюще. Ты совершенно один. Однако прежде всего тебя парализует странное желание смерти. Мысль о том, чтобы уснуть и избавиться от всего этого, погрузиться в сон и не просыпаться, очень привлекательна — это так легко и безболезненно. Все, ради чего стоит жить, рассеялось в какую-то нереальность, превратилось в призрачный вздох, в далекий, усталый стон, во что-то невозвратимое.
И вдруг скрежет стали о сталь привел меня в оцепенение. Звук был очень слабым, но с этого мига мои чувства тревожно обострились. Сжимая в руке гранату, я прислушался; но все было тихо. Потом кровь похолодела у меня в жилах; рядом с окопом что-то проскользнуло. Я задрожал. Чудилось, что уже ощущаю лезвие ножа на горле. Я искусал в кровь губы и до боли в глазах вглядывался в темноту, пока они не заслезились. Потом показалось, что слышу шелест лыж. Выпустить осветительную ракету? Но я не посмел рискнуть оказаться в глупом положении. Условности до того сильны, что подчас соблюдаешь их, даже если это может стоить тебе жизни. Ракета, само собой, открыла бы мое местоположение русским, которые, возможно, залегли рядом с длинными ножами наготове. Вдали душераздирающе выла пара волков, но больше ничто не нарушало морозного безмолвия зимней ночи. Внезапно тишину разорвал пронзительный вопль, сменившийся жутким хрипом; в ту же минуту раздался другой крик: «На помощь! На помощь! Меня схватил иван!». И резко оборвался, словно человеку зажали рукой рот. У меня волосы встали дыбом. Показалось, что вижу впереди какие-то фигуры. Я изо всех сил бросил в них несколько гранат и дал автоматную очередь. Как безумный, выпустил несколько ракет, и весь сектор ярко осветился.
Нас было девять. Шестеро не вернулись. Пятерым перерезали горло; шестой исчез.
Рождественская почта, которую мы ждали, не пришла, и в полночь мы услышали объяснение этому по громкоговорителям с русской стороны:
— Алло! Алло, Двадцать седьмой танковый! Желаем вам веселого Рождества. Если хотите получить свои письма и посылки, идите к нам. Они у нас вместе с вашей машиной. Есть посылки для…
Голос перечислил фамилии всех, кому пришли посылки или письма. Покончив с этим, продолжал:
— Товарищи из Двадцать седьмого. Сейчас мы зачитаем отрывки из писем, увидите, что письма хорошие. Вот, например, письмо Курту Хесснеру. «Дорогой Курт, — говорится здесь, — сегодня вечером был воздушный налет… бомба упала… отец… ужасное горе!». Если Курт Хесснер хочет узнать остальное, пусть переходит сюда.
Русские зачитывали отрывки из одного письма за другим, чтобы мы сочли — наши родные дома убиты, искалечены, или с ними случилось еще что то ужасное. Многие едва не сходили с ума от неведения, беспокойства, и пятеро в конце концов помешались.
Когда рассвело, мы увидели перед окопом, где находился я, трех мертвых русских, всего в двух метрах от него проходили следы лыж.
Однажды Порта бесследно исчез. Мы, пятнадцать самых взрослых и опытных из роты, получили разрешение на вылазку. Лейтенант Холлер вызвался пойти с нами. Перед выходом он снял все нагрудные значки и знаки различия. Мы полежали перед траншеей русских, определяя на слух, где стоят часовые. Потом бросились на них, швырнули в блиндажи несколько гранат и прошлись автоматами и огнеметами по узкой траншее. Все это заняло не больше двух минут, потом мы пустились в обратный путь с двумя пленными. Возвратясь на свои позиции, мы начали допрашивать пленников, один из которых был лейтенантом. Когда мы описали Порту, оба расхохотались.