Легкая корона

Успокоившись и собравшись, я восстановила в памяти наш с Виктором разговор слово в слово. Записала все интервью прямо там, на лавочке под домом Цоя. Громов оказался прав: лучше блокнота и ручки действительно ничего еще не придумали.

НАЧАЛО

— Так, что это ты с ним на «вы»? Это даже смешно, — говорил мне редактор «20-й комнаты», внося правку в мое только что отпечатанное интервью. — Так, так, это неплохо, молодец, молодец. Смотри-ка, а он не дурак Так… О, ну вот это мы, конечно, уберем. Это полный бред, — что-то жирно зачеркивает.

— Что именно бред? — проявила я признаки жизни, хотя мне все сказали сидеть тихо и молчать в тряпочку.

— Вот сама послушай: Ты: «Виктор, а то, что вы кореец, вам не мешало в жизни? Я как еврейка знаю, что у евреев бывают трудности при приеме в институты и на работу. Как с этим обстоят дела у корейцев?»

Виктор Цой: «Нет, не было никаких особенных трудностей. Может быть, в детстве дразнили за форму глаз. Но это быстро прошло. Мой отец учился в институте, потом работал, никто его не притеснял. И мне никогда это не мешало. Я всегда чувствовал себя как все, и ко мне относились как ко всем».

— Ну, что это? Это в печать не пойдет, — и вычеркнул со смаком.

— Но почему, это хорошо, это национальный вопрос. И это показывает его самоощущение. У нас перестройка, в конце концов.

— Корейцы — это одно, а евреи — совсем другое, — ответил редактор либерального журнала. — Вот ты говоришь, евреев не принимают в институты и на работы некоторые. Это правильно с государственной точки зрения!

— В каком смысле «правильно»? Это называется государственный антисемитизм!

— И он необходим. Вот смотри: примут еврея в университет, всему научат, потратят на него государственные деньги, и немалые, потом возьмут на секретную работу. А он соберется и уедет в Израиль И там все секреты наши выдаст. Так что это только разумная самозащита, дорогая Алиса. Государство должно уметь защищаться.

На это я не нашла что возразить, осталась сидеть с открытым ртом, а редактор, пользуясь моим замешательством, повычеркивал что-то еще и поменял в моих репликах обращение «Виктор» на фамильярное «Витя». Удовлетворенно отложил листки с напечатанным текстом и посмотрел на меня.

— Ну, что ж, неплохо для первого раза. Будем печатать. Поздравляю. Только вот что. Зачем ты дурью маешься, умная же девка? Что ты подписываешься «Алиса»? Как тебя зовут на самом деле? Таня? Аня? Юля? А? Маша, точно?

— Меня на самом деле зовут Алиса. С рождения. Родители так назвали, вернее, отец.

— Паспорт покажи.

Достаю из широких штанин свой серпастый-молоткастый — накося, выкуси!

— Гм, на самом деле Алиса. Ну, ладно, иди.

Вышла из его кабинета и зашла через коридор в «20-ю комнату».

Когда я вошла в комнату, меня все начали поздравлять, хлопали по спине, жали руку. Требовали в двадцатый раз все подробности разговоров с Цоем.

— Да, повезло же той женщине, которая его целует, — мечтательно сказала Таня, совсем молоденькая девчонка, так же как и я недавно прибившаяся к «20-й комнате». Все в голос засмеялись, неприятные мысли улетучились.

Потом мы всей толпой пошли клеить листовки по поводу каких-то московских выборов. Нас остановила милиция, мы убегали, Рому Ширяева забрали в отделение. Звонили редактору, тот перезванивал Дементьеву — главреду «Юности», тот звонил в отделение, под утро Рому все-таки отпустили.

А еще через пару дней мы узнали, что из-за этой истории ни один наш материал в печать не пускают и «Юность» выйдет без «20-й комнаты».

ВИДЕЛИ НОЧЬ

— Перестройка открыла множество лазеек для недобитых советских диссидентов. Люди, насильственно депортированные в рок-лагерь из иных культурных слоев, начали возвращаться на круги своя. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Я ничего не понимала. Громов продолжал вдохновенно вещать. Он вел меня на какой-то фестиваль и по дороге идеологически подковывал.

— Вот что такое все наше рок-движение? Условно говоря, оно состоит из трех компонентов, да? Во-первых, Рок. Если ты, дорогая Элси, присмотришься повнимательнее, то увидишь, что все они, почти без исключений, ломанулись к выглянувшему из-за туч солнцу советского социума, по дороге превращаясь под его лучами в попс. Ну, «Кино» — здесь самый яркий пример.

Во-вторых, Либерализм. Эти дождались-таки наконец своего звездного часа и кинулись в битву с Совком. Они говорят, чтобы покончить с чудовищем, я говорю — чтобы занять его место. Возникает подозрение, что многие бывшие «убежденные борцы с режимом» на деле просто борются за личное благополучие.

И, третье, Контркультура. Мы считаем, что существуем в непересекающихся с Совком плоскостях и, соответственно, у нас нет нужды конкурировать с его продукцией в лице всяких «Новых миров» и «Юностей». Контркультура почла за благо остаться на дне бутылки. — Громов внезапно остановился и уставился на меня. — Поэтому я, собственно, не понимаю этого твоего стремления вписаться в «Юность». Ты должна решить, с кем ты — с ними или с нами?

— Э-э, я с тобой, Сережа, — ничего умнее мне в голову не пришло, но он остался доволен таким ответом.

— Вот ты знаешь, кто такой Бахтин? Нет? Ну, как же так, ты обязана его немедленно найти и прочитать, а то я с тобой не смогу общаться. Так, о чем, бишь, я? Бахтин писал о карнавальной культуре и противопоставлял ее высокопарному заштампованному официозу. Так вот, рок допродажного периода стихийно оказался в народной смеховой сфере.

— Да здравствует раблезианство! — вдруг заорал Громов совершенно диким голосом и с этими словами полез на парапет серого официозного здания, мимо которого мы в тот момент проходили. Он подтянулся и залез на балкон, откуда с большим трудом дотянулся до флагштока, на котором висел красный советский флаг, — был май, и Москва утопала в знаменах, — выдернул флаг из гнезда и спрыгнул ко мне на мостовую.

— Грядет период глобальной контркультуры! — Громов поднял знамя над головой и двинулся вперед. Мне не оставалось ничего другого, как идти за ним, надеясь, что нас не заберут в психушку. Когда мы дошли до Летнего театра, где должен был проходить концерт, под нашими знаменами собралось порядочно народу, и я могу с уверенностью утверждать, что не все они читали Бахтина.

Громов должен был вести концерт. Мне хотелось посмотреть на него, и я убежала из-за кулис, где все толкались, пили и переговаривались, в зал. Пока пробиралась и искала, куда можно приткнуться, пропустила начало громовской речи. Он стоял, немного покачиваясь, и явно находился под влиянием мыслей, осенивших его по дороге на сейшен.

— Рок-н-ролл призван решить великую задачу — извлечь на свет божий Свободного Человека. В таком контексте становится понятно, почему гитарный аккорд воспринимается как голос Свободы.

Публика шумела. Я обратила внимание, что в зале было много гопников, которые обычно на панк-концерты не ходили: как правило, они на улице поджидали народ, расходившийся после сейшенов. Все об этом знали и всегда уходили большими группами, так, чтобы у гопоты не было численного перевеса. Гопники пришли специально, чтобы подраться, и, поскольку площадка была открытой, без труда пробились внутрь. Они свистели и улюлюкали, заглушая Громова.