Легкая поступь железного века...

— Поручик лейб-гвардии Преображенского полка Петр Григорьевич Белозеров.

— Ба! Уж не племянником ли Артамону Васильевичу Бахрушину доводитесь?

— Да, я племянник его.

— Очень рад, сударь, очень рад! Артамон Васильевич мой сосед и первейший друг. Милостивый государь, будьте моим дорогим гостем! Лекарь уверяет, что скоро вы на поправку пойдете.

— Спасибо вам, Степан Степанович. Господь отблагодарит вас за вашу доброту!

— Да полно вам… Дядюшку, верно, стоит известить?

— Нет! Зачем… старика волновать понапрасну?

— Как угодно. Больше утомлять не смею.

Петруша еще раз бессвязно пробормотал слова благодарности и вскоре погрузился в дремоту. Сон его был легким и свежим, вовсе не похожим на прежнее забытье…

Выздоравливал поручик быстро. Стало быть — скоро в дальнейший путь. Но уезжать не хотелось. Почему? Приглянулся ли ему богатый дом, который сам Любимов не без тщеславия звал «дворцом»?

Вроде бы ничего особенного с ним в этом «дворце» и не случилось. Просто столкнулся однажды Белозеров с милой девушкой из челяди, которая, опустив взгляд, шла навстречу, прижимая к себе связку одеял. Видимо, была она слаба, так как едва тащила немалый тюк.

Не подними она на миг на Петра больших бархатисто-карих глаз, он бы ни за что не узнал ее. Но этот особый тихий их свет и мягкий блеск… эти пушистые ресницы…

— Постой! — воскликнул Петруша. Она не остановилась, скорее замерла, быстро отведя взгляд. И вновь показалась вроде бы мало чем примечательной крестьянской девчонкой. Но если приглядеться… Худа, но стройна, на бледных щеках — горячечный румянец, детская складка губ. И взгляд — что за взгляд! И пушистая темно-каштановая коса, воздушные завитки, все время непослушно выбивающиеся на лоб…

— Дай-ка, помогу тебе!

Она покачала головой, сильнее прижала к себе свою ношу, словно боясь за нее.

— Я тебя уже видел, — продолжал Петр.

— Видели, барин, немудрено…

— Да нет же! Я когда раненый лежал, в бреду… сквозь мглу глаза твои видел! Не во сне же…

— Не во сне.

— А я и думаю… Мне Степан Степанович рассказывал, что девки ягоды в лесу собирали, а одна из них на меня и вышла. То ты была?

— Я.

— Так это тебе я жизнью обязан!

Она вздохнула, как-то устало.

— Я или другая… Господь вам жизнь спас. Его воля была. Его и благодарите.

Он попытался без слов забрать ее ношу, но она мягко вывернулась, неловко поклонилась и пошла своей дорогой.

Петруша, слегка ошеломленный, вернулся в комнату, отведенную ему Любимовым, присел в мягкое кресло, задумался. Он не мог избавиться от странного впечатления — было в девушке нечто, что в уме его не укладывалось. Чарующая какая-то непонятность. Не разобрал он этого в первый миг, а потом… Как она говорила… Петр усиленно вызывал в памяти звуки ее голоса. Не то удивительно — что говорила, а — как… Разве — как дворовая? А движения, поворот головы, то, как тащила она эти несчастные одеяла, как поклонилась ему… А взгляд?..

— Милая… — невольно прошептал Петр…

Вечером ждал Петруша мальчишку, казачка Антипка, коего Любимов приставил для услуг к «дорогому гостю». Антипка был паренек болтливый, речь его порой скороговоркой звучала, и, стало быть, в несколько вечеров поручик многое узнал про Степана Степановича и про дочь его, княгиню, и про покойницу-жену, про челядь и крестьян любимовских, про соседей-помещиков… Чувствуя доброе отношение к себе, Антипка охотно болтал с молодым барином. Только про странную девушку, вспоминал Петр, вроде бы разговора не было…

В этот раз, едва появился казачок, начал сразу:

— Скажи-ка, есть у вас девица некая…

— Маша-то? — сразу признал Антипка по описанию.

— Наверное. Чудно мне в ней что-то показалось. Мало слов она произнесла, однако ж речь ее звучала — будто и не холопка…

— Дак Марья Ивановна и по-господски говорить может, и вообще не по-нашему, по чужестранному.

— Как же так? Кто ж учил этому дворовую девку?

— А барышнин учитель-хранцуз. Его барин по дочернему желанию аж из Питехсбурха выписал. Катерина-то Степановна была в стольном граде, сказывала, что при дворе Государынином по-хранцызки все ныне говорят. Так вот хранцуз, бывало, начнет поучать Катерину Семеновну всяческим своим премудростям, Маша тут же, в уголочке, и слушает. Катерина Семеновна учителю велела, он и Машу по-своему, по-заморски спрашивал. Марья Ивановна и на музыке всякой играет. Сама барыня покойная, Царствие ей Небесное, любила ее слушать. Да, барыня Варвара Петровна добра была к Машеньке. За барышню в доме держала.

— Почто же так?

— Дак… кто ж знал? На то была ее барская воля. Да и то сказать, мать Машина, Лукерья, любимой горничной была Варвары Петровны. Может, из-за матери и дочь привечала.

«Так, — подумал Петр, — а померла барыня, и не в чести ее любимица стала. Бледна, умаялась, не до музыки, видать, не до языков заморских. Узнать бы надо, что такое».

— А счас Марьей Ивановной у нас кто хошь помыкает, — ответил на его мысли Антипка.

— Отчего же?

— У барина не в чести. Бабы-дуры завистливы, радуются, что нынче Маше житье стало хуже некуда. Бабка у ней одна в живых. Старая-престарая бабка, живет на краю деревни в ветхом домишке. Марья Ивановна как минутку улучит, все к ней бежит. Без нее померла бы давно старуха.

«Уж не та ли старуха, — подумал Петруша, — что представлялась мне в бреду?»

Антип давно уже помог ему с приготовлениями на ночь и теперь стоял, ожидая, не пожелает ли барин чего еще приказать или о чем поговорить. Но так и не дождавшись, сам спросил:

— Еще чего прикажите, Петр Григорьевич?

— Ничего, иди, — отвечал в задумчивости Петр.

Оставшись один, молодой человек упал в перины, даже не задув свечу. Он знал, что не сможет быстро уснуть. Хотя в свече-то и особой надобности не было — ночь была светлая. Неотрывно глядел поручик, как все ниже и ниже становится восковой столбик, как казавшийся полуреальным огонек тревожно трепещет пойманной бабочкой, словно ужасаясь приближающейся с каждой истекающей каплей воска смерти. А за окном все ярче розовел восток…

Тем не менее, утром Петр поднялся рано — Любимов в это время еще мерно похрапывал. Девушку, о которой думал полночи, Белозеров нашел в другой половине дома — она мыла пол, стоя на коленях, усердно терла светлые доски.

— Маша! — окликнул Петр.

Вздрогнув, девушка быстро поднялась. Забыв даже поклониться, она смотрела сейчас на молодого человека и медленно краснела, но не отвела взгляда как вчера — напротив. Глаза-очи глядели строго, нечто странное таилось в их темной глубине. Казалось, она даже сердится… Наконец, опомнившись, Маша бросила тряпку, медленно провела рукой по мокрому лбу. Глаза потухли.

— Простите, барин.

— За что? — изумился Петруша.

Не ответила — сама, видимо, не понимала, за что.

Петруша начал было возражать, но замолчал, разглядев синяки на тонких бледных руках девушки, по локоть открытых. Маша поймала красноречивый взгляд, сделала движение, собираясь одернуть засученные рукава, но передумала. Так они и стояли и смотрели друг на друга, пока обоюдное молчание не стало совсем уж неловким.

— Устала? — мягко спросил Петруша.

Она вдруг улыбнулась.