Лекарство от скуки

— Конечно, не пойдёт, разумеется! — Множественно кивнула. — Ты создаёшь вокруг меня иллюзию, Татарин.

Заговорила Измайлова предельно серьёзно и я подобрался, понимая, что сейчас будет бить. Словами, фактами, категоричными решениями. А принимать удары нужно стоя. Так учил отец, и эти уроки я запомнил. И она, будто тоже зная эту истину наверняка, выждала, пока плечи расправлю, пока подбородок вскину, пока челюсти сожму, чтобы собственный язык не откусить, когда первый удар прилетит.

— Иллюзию счастья, заботы, свободы. Мне это нравится, и я иду за тобой. Пока смотрю в глаза, пока голос слышу, я в эту иллюзию верю, а когда контакт потерян… остаюсь той, кто я есть. Следующая фраза глупо прозвучит… вроде не так давно это было, но иногда кажется, что в прошлой жизни… так выглядит всё из дня сегодняшнего. Словно через призму, словно на старинных снимках, словно и человек тогда был другой, а сейчас вот я… такая… поломанная… Так вот, — Измайлова, смеясь, выдохнула, — так вот, я в твоём возрасте была, когда влетела по-крупному. Казалось бы, последний курс, диплом на носу, не до приключений должно быть, а вот мне захотелось кому-то, что-то доказать. Кому-то…

Многозначительно хмыкнула и я кулаки сжал, понимая, что в этом её последнем слове весь смысл скрывался. Для меня только он был закрыт, недоступен.

— Я хороший программист. — Зачем-то, будто для себя самой проговорила. — Но быть просто хорошим, знать, что сможешь, что достоин, иногда оказывается недостаточным. И в таких случаях требуется слово власть имущих. Крепкое такое слово, которое вовсе не за спиной уверенности в себе придаёт, а широко распахивает дверь задолго до твоего приближения. Возможно, даже с размаха. Возможно, даже ногой. Один заказ, второй, третий… Меня хвалили, обо мне говорили, сулили высокие гонорары. Варьировать по острию закона, склоняясь то на одну, то на другую сторону, нравилось. Это затягивает. Порой сама выкручивалась, иногда мне требовалось прикрытие, и я его получала, а потом просто перестала фильтровать происходящее вокруг. Теперь я понимаю: было вполне естественным, что влезла в крупные финансовые махинации. Играючи. Для галочки. В первый момент решила: большие деньги — большие проблемы и только потом, запоздало поняла, что ни в деньгах дело, а в том, что привлекла ненужное внимание. Официально мне лет двадцать пять светило, пожалуй, но я согласилась на сотрудничество и приговор смягчился. Так казалось изначально. Только потом осознала, что находиться под колпаком без прав и с неограниченным набором обязанностей на удачу похоже мало. А ещё куратор попался такой… с пунктиком. Он никогда не рассказывал, но, думаю, имеет неплохую психологическую подготовку. Профессиональную, я имею в виду. И интерес тоже профессиональный. Вроде как подопытный поведёт себя в той или иной ситуации. Сломается — не беда, найдём следующего, а если выдержит… что же, тем интересней будет в дальнейшем. Я могла работать в команде. В большой команде специалистов. Были у меня и задатки, и таланты, и возможности, но он решил иначе. Ему больше нравилась идея сделать из меня… эм-м-м… куртизанку! Или гетеру! Кому как нравится. Звучит, конечно, красиво, а на деле профессиональная шлюха.

За пять лет объектов было много. Пожалуй, намного больше, чем готов выдержать нормальный человек. Наверно, судить о нормальности в моём положении уже один из клинических симптомов… Ближний бой. Так называл этот метод мой куратор. Когда информацию нужно было вытащить из компьютера, не подключённого к сети. Когда нужно было выудить информацию, которая и в компьютере-то не хранится. Всё просто вроде, только вот по нервам бьёт хорошо. Особенно если клиент найдётся несговорчивый. Ты, наверно, заметил, как я веду себя в постели, как до неё, как после?

— До и после ты чувствуешь себя совершенно свободно. Ты себя контролируешь.

— Молодец, Татарин, ты способный мальчик. Психи мне попадались, пожалуй, чаще, чем нормальные. Настолько часто, что возникла мысль, а есть ли в принципе в сфере больших денег и власти эти самые нормальные. Наверно, бывает страшнее, но я к такому повороту оказалась не готова. Я домашняя девочка. Мамина и папина дочка. Получала всё, не повторяя просьбу дважды. Я брала уроки фортепиано, учила языки и мечтала стать великим музыкантом, играть в знаменитом на весь мир оркестре, а в далёком будущем сделать сольную карьеру. Я влюбилась в шестнадцать лет и считала, будто это лучшее, что произошло со мной в жизни. Я хотела получить его себе и ни перед чем не остановилась, за что и поплатилась теперь. Дура, понятное дело, но я такая. Считала, что мне всё можно, всё позволено… Слабая, ранимая, нуждающаяся в защите! Я хочу быть такой, я быть такой привыкла! Вот только… больше не получается. Мне доходчиво растолковали, что жизнь непростая штука. Оговорили новые правила, и я научилась по ним играть. Приспособилась. Оказалось, привыкнуть можно к чему угодно… И в этих новых условиях всё время нужно что-то решать, справляться, преодолевать. И всё самой, всё в одиночку. — Измайлова воздухом, как сигаретным дымом затянулась, грустно улыбаясь. — Я устала, Татарин. — Призналась, голову в плечи втянув. — Не хочу ничего. Даже спокойствия уже не хочу. — Нервно губу прикусила. — Гнилая насквозь. Отвращение к самой себе любой эгоизм пересиливает. Я вот смотрю на тебя и больно! — Оскалилась и так застыла, будто с эмоциями не справляясь. — Прикасаюсь, а у самой кончики пальцев тысячи иголок словно насквозь колют. — Сдавленно рассмеялась, собственные руки в этот момент рассматривая, возможно, даже в реале эту боль ощущая. — Позволяю тебе остаться и сама себя проклинаю, за то, что… как тварь, как грязь липну! Такого сладкого мальчика замарать пытаясь. — Проговорила и тут же пояснить поторопилась. — Ты не идеал, я знаю. И есть в тебе что-то такое, позволяющее думать, что не чище меня, что мразь такая же, что псих. Чувствую это, об этом инстинкт самосохранения вопит, когда на меня смотришь. Спрятаться хочется от тебя, укрыться. Это понимаю и всё равно уберечь хочу! — В глаза посмотрела и хотела, чтобы услышал, чтобы понял, чтобы сам ушёл… — Чего-то ты от меня хочешь, это я знаю тоже. — Голову склонила, наблюдая за тем, как эту её правду проглочу, не подавлюсь ли. — Встречались? Знакомы? Дорогу тебе где-то перешла? — Варианты перечислять принялась и скривилась, ни на один из них отклика не приметив. — Ты не обижайся, но даже если и было что, вряд ли вспомню. Лучшие психологи память подчищают, чтобы раньше времени не загнулась, не сдохла. Гипноз, внушение, уколы какие-то, что как ластик карандаш на бумаге, память стирают. Однако всё не убрать. Ты это знаешь, ты сам это понял, когда в первый раз трахнуть меня попробовал. Организм помнит эту боль неосознанно, на бессознательном уровне. Ты столько раз говорил, что красивая, а я ненавижу себя, потому что на теле пластики столько, что, пожалуй, новую слепить было бы дешевле и проще. Эти шрамы… они практически невидны, незаметны, но они есть! Иногда сдохнуть казалось проще, чем очередную ночь пережить, но наша медицина поистине творит чудеса, Татарин! Ты прикасаешься ко мне, подстраиваясь, ласково, казалось бы, нежно, осторожно. Никто до тебя так не касался, а у меня внутри всё в узел закручивается в ожидании, что в этот раз ты будешь вести себя по-другому! Что снова приду в себя в гос. клинике, где каждая собака меня в лицо знает. И кровь засохшую буду ногтями отдирать, зубами отгрызать с кожи, потому что она словно впиталась, желая прорости, желая всем показать, какая я есть!

— Ты ни в чём не виновата.

— А никто не виноват! — Истерично рассмеялась она. — Но так случилось и то, что я чувствую, что понимаю, всё это уже есть. Я ненавижу мужиков, члены их вонючие ненавижу! Иногда, кажется, сорвусь и, точно маньяк, каждому, кто приблизится, отрубить эти причиндалы готова! Ты правильно сказал: я себя контролирую. Флирт, зазывные улыбки, откровенное соблазнение. Пересилить себя могу, могу со страхами справиться, потому что мозг на подобные штучки не вырабатывает эти болезненные ассоциации, не видит причинно-следственной связи между тем, что творю во время знакомства, и тем, что происходит после. А иногда чувство такое, что внимание привлекать нравится только лишь потому, что это делать привыкла, потому что очередного клиента завлечь должна. Я порой путаю. Свою жизнь с работой путаю. Сижу в баре и вдруг ловлю себя на мысли, что пришла туда, чтобы выпить. Просто выпить! А между тем, пока вино смакую, ищу очередной объект. А потом, словно током бьёт понимание, что нет этого больше. Ни работы, ни клиентов, ни объектов. Сама себе хозяйка. Куратор отпустил. Он так сказал. А я ещё не один месяц боялась оглянуться, боялась, что очередной эксперимент. Ведь не хотел отпускать, это я точно осознаю. — Взгляд на меня перевела и улыбнулась какой-то ужасающей улыбкой. — А теперь скажи, что ты всё это знал!

Измайлова обвинила, а мне нечего было на это её обвинение ответить, потому выдавил из себя слова.

— Я знал.

— Ты всё знал?! — С каким-то диким ужасом в глазах ахнула Измайлова. Не хотела ни уточнений, ни пояснений, скорее, слова непроизвольно стали отражением мысли, когда сдержаться не получается, а я повторил снова:

— Я всё знал. — Произнёс и Измайлова в досаде взвыла.

— Знал. — Убеждая себя в этой истине, утвердительно кивнула. — Тогда зачем… — Потерянно прошептала. — Зачем стоял сейчас, слушал. Не остановил почему… не сказал сразу, что знаешь, что…

— Потому что даже если бы я сказал, что знаю всё, ты бы боялась, будто кое-что всё же утаилось. Ты бы думала об этом, эти мысли съедали бы тебя изнутри, а сейчас мы оба понимаем, что я действительно знаю всё! — Спокойное внятное разъяснение закончилось громким эмоциональным выкриком. Измайлова зажмурилась и добела закусила губу, медленно сползая по стене вниз, оседая на пол.

Сидела так недвижимо минуту, может, больше, только тогда смог подойти. На корточки перед ней опустился, кончиками пальцев по коленям, что в разрезе халата обнажились, по бёдрам провёл. Едва уловимо. Лишь подчёркивая своё присутствие рядом.

— Я не хочу знать, кто ты такой. — Жалобно простонала она, пряча лицо в ладонях.

— А я тебе ничего и не говорю.

— И зачем пришёл больше спрашивать не буду. — Выдала сухо, эмоции попросту растеряв.

— Чтобы стать тем, кто защитит, убережёт и всё решит.

— А в остальном ничего не изменилось. — Головой качнула и меня, и себя в этом убеждая.

— Тебе так только кажется.

— Я соврала, Татарин. Когда сказала, что ты для меня такой же, как и все, соврала.

— И это тоже знаю.

— И отвращения нет, и мыслей этих неправильных. Рядом с тобой хорошо, спокойно.

— Бросай свою затею глупую, Наташ… — Устало простонал я, а она будто только этой моей слабости и ждала.

— Что бы ты понимал в жизни, мальчишка! — Некрасиво рассмеялась, глаза раскрыла и посмотрела на меня твёрдо и упрямо, будто родилась заново и нет, не было этой минутной слабости, признаний этих, откровений. Осторожно улыбнулась, ребром ладони по небритой щеке провела, лаская.

— И ведь иногда так хочется, чтобы всё было по-настоящему… — Смотрела так, будто ждёт чего. Вот, прямо сейчас — вынь, да положь!

А я понимал, что всё отдать готов, да только не того она требовала. Наверно, и сама не понимала, чего именно, но ждала и при этом шанса на ошибку не оставляла.

Поцеловал я Измайлову совсем не так, как делал до этого. И осторожность отбросил и ненужную сейчас нежность. В ней женщина проснулась. Та, которую в самый далёкий уголок души затолкали, загнобили, уверяя, что нет её, что не будет больше никогда. И она хотела быть желанной. Разве нужно ещё что-то, когда ты желанна?

За шею ладонями обхватила, когда на руки взял, неловко рассмеялась, когда покачнулся вставая. А поцелуй не прервал. Губы её мягкие не отпускал, языком по её языку гладил, давая понять, что сегодня серьёзно будет, что не так, как командовал её страх, не так, как того требовала осторожность. Мягко и настойчиво. Насколько дыхания хватало.