Лекции

В этом эпизоде из египетского патерика ангел находит такое оправдание: он показывает бесам на кровь этого монаха, пролитую на камни, о который он поранился. И ангел говорит бесам: «Посмотрите на эту кровь… Вы правы — он действительно потерял покаяние, он действительно жил не по–христиански и не по–монашески последнее время, последние сроки своей жизни. Но посмотрите на эту кровь, которую он пролил ради Христа…». Ну и после этого (заключительная фраза) — душа монаха была взята в небесные обители.

Я был просто поражён, потому что в этом рассказе употребляется выражение, которого там быть не могло. Это последнее выражение — «кровь, пролитая ради Христа». В христианской литературе это технический термин, который имеет совершенно определённый смысл: «ради Христа» кровь проливает мученик. А здесь — бытовая травма. Вот я понимаю, если бы какие-нибудь там сарацины или ещё кто-нибудь на него напали бы, пытали бы этого монаха, требовали: «Отрекись от Христа! Поклонись нашим идолам», — а он бы сказал «нет!» и умер. Вот тогда, действительно, его кровь была бы мученическою кровью. Но здесь ведь ничего подобного не было: он жил один, он сам сделал неосторожный шаг, повредил себе ногу и умер, пролив свою кровь. И всё же это не ошибка автора, не ошибка составителя египетского патерика.

Очевидно, дело в том, как человек воспринимает свою смерть. Этот монах, ведь он мог умирать очень по–разному. Представьте себя на его месте: человек умирает в пустыне, умирает в состоянии, которое близко, скорее, к неверию — последние минуты своей жизни он ведь мог превратить в фонтан богохульства: «Я отдал, Господи, Тебе всю свою жизнь! Я ушёл из дому, оставил семью — и Ты мне такую свинью подложил!». Он мог умереть так: «Будь проклят день, когда я решил пойти в монахи! Жил бы сейчас с людьми, кто-нибудь мне помог бы…» — и так далее.

Я думаю, что каждому из нас приходилось видеть или, по крайней мере, слышать, людей, которые так уходили из жизни… Но, очевидно, что у этого монаха исход был другим: умирая и уже понимая, что смерть неотвратима, в эти минуты он что-то изменил в своём сознании — и как-то иначе воспринял свою жизнь. И своё последнее дыхание он принёс как последнюю жертву Христу… Эту кровь, которая вытекала из него вследствие бытовой травмы, он воспринял как последний дар Богу, как последнюю и высшую жертву Богу… И эта жертва была принята…

Итак, вот главное, что я бы хотел сказать сегодня: в христианском опыте открывается, что смерть не есть антоним жизни — смерть есть часть жизни… Опыт смерти есть часть опыта жизни.

Обычно говорят, что смерть «настигает» человека, смерть «вторгается» в человеческую жизнь, «разрушает» её и так далее. А вот в христианском опыте есть какое-то иное восприятие смерти: моё умирание может быть чем-то, в чём я являюсь не страдающим, пассивным восприемником, а я являюсь сотворцом моей смерти. Я — соучастник моей смерти. Не в смысле самоубийства (христианство крайне резко оценивает самоубийство). Вопрос в другом.

Мы — люди. Человек тем отличается от животного, что человек всюду видит смысл, ищет смысл. И вот в этом разница между смертью животного и кончиной человека. Для животного его смерть бессмысленна, потому что само животное не может понять смысла жизни. А человек может умирать не как животное. Для этого (чтобы наша смерть отличалась от смерти животного) мы должны в своём сознании наделить свою собственную смерть каким-то смыслом. А здесь есть элементарное правило философии: осмыслить нечто означает — применить к этому феномену какую-то более высокую шкалу ценностей. Смысл всегда выше того, что оценивают с помощью смысла.

Смысл, ценность всегда выше того, к чему эта шкала прилагается. И, если я хочу осмыслить мою смерть, это означает, что я тем самым исповедую, что моя смерть не есть самое главное, что происходит со мною, а есть некое более высокое начало, более высокая ценность, которую я могу приложить к моей смерти, и сквозь мою смерть прозреть нечто более высокое. Если этого не происходит, тогда смерть становится страшной…

Был такой замечательный русский философ — Василий Розанов. У него однажды умер его племянник, довольно молодой. И его сестра пишет Василию Розанову о смерти этого их племянника: «Как страшно он умер: он умер без болезни — внезапно. Так животные умирают — не выболев, не выстрадав своих грехов…». Неслучайно церковь молится: «Избави нас от внезапныя смерти».

Очень многое изменилось в современной жизни людей оттого, что изменилось отношение к смерти… Эта тема стала почти неприличной — о ней не принято говорить. Россия — это счастливое исключение, где возможны такие встречи. В западных городах есть предписание, запрещающее траурным процессиям шествовать днём. В канонических протестантских странах покойников хоронят в закрытых гробах — не дай Бог увидеть лицо мёртвого человека. Какое бывает потрясение для англичан, когда они заходят в православный храм и видят наши погребения — когда усопший лежит с открытым лицом. И старые англичане подходят проводить в последний путь какого-нибудь своего, скажем, русского друга и впервые за долгие годы жизни они видят лицо мёртвого человека. Для них это бывает настоящим потрясением — прежде всего, тем, что это далеко не всегда оказывается так ужасно, как кажется.

Так вот… в прежних культурах, когда наступало время старости, это время воспринималось как время всматривания в будущее — подготовки к смерти. Сегодня старость воспринимается как время борьбы за уходящую молодость — как время борьбы за прошлое, а не за будущее. И это рождает совершенно другое отношение между поколениями: старики перестают быть носителями мудрости. Не просто знания, опыта, а мудрости… Потому что мудрость — это умение оценивать всё в жизни по самой высокой шкале, исходя из самой высокой целесообразности: а перед лицом Бога как мне умирать будет? (Перед лицом Бога что значат эти события или вот эти события?)

И сегодня мы видим поразительную вещь, когда в нашем обществе роль старшего поколения оказывается такой странной: старшее поколение боится за романтические воспоминания своей юности и свои романтические красные косынки пробует повязать на головы своих внуков и правнуков, которым они совсем не нужны. И, напротив, молодые, скорее, требуют у стариков: да покайтесь же, наконец, о Боге подумайте!…

Итак… человек призван осмыслить свою смерть. И пройти через неё. Вот то, что открыло христианство: смерть не есть тупик. В Ветхом Завете мы видели — смерть есть тупик. А теперь оказывается, что смерть есть проходной двор: можно пройти через пространство смерти, не оставшись в нём… Так прошёл Христос — Ему нужно было три дня, чтобы преодолеть пространство смерти. Нашим душам — наверное, больше… И, тем не менее, мы тоже это пространство пройдём. И выйдем из него к новой жизни….

Теперь я хотел бы вернуться к тому, о чём шла речь вчера: то, что Ветхий Завет не видит никакой особой надежды для человека после его смерти. Та же самая мысль начинает сквозить в эти века во всей античной литературе.

Как интересно меняется отношение к смерти у античных авторов. Классическая эпоха Греции — смерть презираема, смерти не боятся. Почему не боятся? Потому что верят, что через смерть пройдёшь в мир блаженных? Нет… Всё гораздо проще: герои античной Греции или античного Рима не боятся смерти просто потому, что они не боятся вообще ничего для себя — они не знают себя, они ещё не сделали величайшего открытия, они не поняли, что каждый человек личность… Человек — это часть полиса, города, часть своего народа, и поэтому их легко утешить: «умру я, но будет жить страна, мои дети встанут в строй вместо меня».