Ленд-лизовские. Lend-leasing

Как ни странно, эти дурацкие хитрости власти достигали своей цели: мало кто вокруг связывал слово «лагерь» со словом «заключенный». Лагерь – это веселые горны, лихие барабаны, красные галстуки, костры и походы. Только лишь к концу войны это слово стало пробираться в советский быт вместе со словом «военнопленный». Влекомые ваньками-стражами в нагольных тулупах, со штыкастыми старомодными ружьями за спиной, с немецкими овчарками, готовыми в любой момент броситься вслед за пытающимся найти волю и смерть, свалить его в снегу или в грязи и рвать без разбора остатки униформы и жалкое, полностью обнищавшее тело бывшего гренадера Третьего рейха; влекомые этими силами советской империи тащились колонны призраков на виду у всех по улицам городов, на восток, мимо тех самых славян, которых они еще недавно волокли колоннами на запад.

Представить себе, что основной состав лагерников – это те же самые славяне, вчерашние граждане социалистического государства, то есть рабы рабовладельческого общества, было для тех, оставшихся на свободе, невозможным.

Вот, например, подросток Акси-Вакси; к своим тринадцати годам он уже знал о тюрьмах и о тех муках, через которые отец там прошел, однако он никак не мог представить себе, что отец его и мать стали лагерниками, работягами многомиллионной армии советских рабов. Слово «лагерь» вызывало у него совсем другие ассоциации. Лагерь – это площадка, где каждое утро ряды мальчишек смотрят на ряды девчонок, а девчонки усмиряют свои летящие под ветром гривы; где баянист постоянно наигрывает «Дунайские волны»; где на стадионе под влиянием лирических чувств можно побить рекорд Джесси Оуэнса; где можно шагать по серым глыбам высокого берега Волги и разгонять гадюк, и набирать себе полную чаплашку малины и ежевики, и видеть вдали идущую по фарватеру эскадру Волжско-Каспийской военной флотилии, и воображать себя флагманом этой флотилии.

Повсюду в лагерях была развешана пропаганда: «Да здравствует вождь советского народа и главнокомандующий нашими вооруженными силами Иосиф Виссарионович Сталин!», «Да здравствует реконструкция народного хозяйства СССР!», «Пионеры и октябрята, будте достойной сменой в борьбе за дело Ленина-Сталина!». Старший пионервожатый, сизощекий Зайтулла Мусаевич Умаров, иногда зачитывал эти лозунги в жестяной мегафон. Отряды повторяли прочитанное хором. Многие мальчики повторяли лозунги в сопровождении какой-то дурацкой мимики: то язык вывалит какой-нибудь неслух, то начинает гулко щелкать тем же языком внутри полости рта, то начинают считать: «В этой маленькой компаньи кто-то сильно нафунял, раз-два-три, это верно ты», – и тогда свежевыявленному вредителю воздуха ближайшие к нему дают коленкой под зад.

Интересно отметить, что в этих военных и послевоенных лет пионерлагерях ребят гораздо больше интересовали и волновали кафешантанные куплеты времен коротенького нэповского капитализма. Летние пионерлагеря считались вполне уместной сценой для шантанных припевок. Быть может, огромные волжские закаты и планеты в зеленеющем небе воодушевляли юнцов и юниц, звали их на Запад, откуда в голодные годы шли к нам корабли ленд-лиза. Атлантика кружила головы нескольким поколениям красногалстучной пионерии. Официальные патриотические песни недавней войны оставались каким-то нейтральным фоном. По-настоящему их увлекало то, что пробиралось к ним вслед за тревожными закатами, то, что соединяло их с другой, неведомой эпохой.

Вот несколько песенок тех времен:

На корабле матросы ходят хмуро.Кричит им в рупор старый капитан.А юнга Билл тоскует по лазуриИ проклинает дьявольский туман.На берегу осталась крошка Мэри,Она стоит с сосисочным лотком,И вот в разлуку до конца не верит,И закрывает глазки локотком.Вернулся Билл из северной Канады.Он научился там хлестать вино.Служа в охотничьем своем отряде,Он позабыл про девичье окно.К нам в гавань заходили корабли,Стальные корабли, владыки мира.Матросы на вельботах к нам гребли,Провозглашая доблесть канонира.Был стол накрыт волшебный, будто сон,Богат вином и полон смачной снеди.Там появилась Линда Сильверстон,И канонир назвал ее Май Лэди.Вот тут ворвались, опрокинув грилл,Шесть богачей, свирепых, как атиллы,Но канонир сражался у перил,И Линда в этот миг его любила.Девушку из маленькой таверныПолюбил суровый капитан,Девушку с глазами дикой серны,У которой гибкий нежный стан.И с тех пор с весенними ветрамиИз далеких и богатых странГрузный бриг с богатыми дарамиПриводил суровый капитан.И она с улыбкой величавойПринимала ласку и привет,Но однажды дерзко и лукавоБросила безжалостное «Нет!».В Кейптаунском портуС какао на борту«Джульетта» свой чинила такелаж.Но прежде чем уйтиВ далекие пути,На берег был отпущен экипаж.Идут, сутулятсяПо узким улицам,И клёши синие колышет бриз.Они ушли туда,Где можно без трудаНайти себе матросский парадиз.Пора рассеять сплин:Ведь с нами Мэрилин,Стройнейшая из стройных диких серн!Она куда ни кинь,Богиня из богинь!Вались в любую из ночных таверн!Течет толпа фланёров,Показывает норов,Дымит ночной угар.И что б ни говорилиО баре «Пикадилли»,Но это славный бар.Но ад ли это, рай ли?Сигары, и коктайли,И кокаин подчасРазносит Джонни кроткий,И денди, и кокоткиС него не сводят глаз.Но Джонни, он спокоен,Никто не удостоен.Невинен алый рот.В рожденном им пожареНа Пикадилли, в баре,Он холоден как лед.Но тонки льдинки эти,Однажды на рассвете,Тоску ночей гоня,Бессонницей томима,Усталая от грима,Сюда явилась я…В стране далекой Юга,Там, где не злится вьюга,Жил-был когда-тоДжон Грей Богатый.Он был силач, повеса,Сильнее Геркулеса,Храбрый, как Дон Жуан.При свете лунном кружатся пары,Бьют тамбурины, звенят гитары.Денег у Джона хватит,Граф Грей за все заплатит,Граф Грей играть умеет!Нет, он не побледнеет!Граф Грей всегда румян!Рита и Крошка НэллиПленить его сумели.Часто в любви он клялся двум доннам,Часто порой вечернейС ними он открывал в тавернеБал до утра бессонныйВ ритме неугомонном,В танго вращая донн.В бананово-лимонном СингапуреВ бурю,Когда под ветром клонится банан,Вы грезите всю ночь на волчьей шкуреПод вопли обезьян.И нежно вспоминаяИное небо мая,Глаза твои, и жесты, и мечты…Вы плачете, что песня не допета,Что это, это, этоУнеслось в бездну…Когда в море горит бирюза,Моряк, бойся дурного поступка…У нее голубые глазаИ дорожная серая юбка.

(завершение отступления о пионерлагерях)

После войны, возвращаясь из лагерей, загорелый и промытый волжской водой, Акси-Вакси с унынием ощущал тесноту семейного жилья. Появление, вернее, возвращение большого мужского тела, казалось, уменьшило квадратуру и кубатуру. Рост детских тел, и в первую очередь самого нашего героя, тоже способствовал этому процессу. Конечно, в годы войны шли и обратные события: дядю Фелю, как мы знаем, увезли на Дальний Восток, бабушку Евдокию Власьевну в 1942-м после перелома шейки бедра и последовавшей «круппозной пневмонии» проводили туда, где никому не тесно, однако в те времена, когда чуть ли не каждую неделю под все ту же кровлю подселяли эвакуированных, трудно было считать квадратуру и кубатуру. Плюс ко всем этим людям следует, разумеется, присоединить внезапно появившуюся сводную сестру Маечку Шапиро.

Одна сцена, связанная с ней, навсегда укоренилась в памяти Акси-Вакси. Вечер, тлеет вполнакала лампочка над накренившимся круглым столом. Разные люди утвердились каждый за собственным уголком, если можно так сказать о площади круглизны. Акси-Вакси рисует в тетрадке корабли очередного «северного конвоя». Они похожи на большие дома, хотя и с пушками. Однако немного горят. Впрочем, «фрицы» тоже горят, падая с неба в ледяную голубизну. Майка зубрит анатомию, кости. Бормочет: «Как на лямина криброза поселился кристом галли, впереди форамен цекум, сзади ос горизонтале…» Ленинградка тетя Ната разложила перед собой свое спасительное вязанье. Рядом с ней и напротив Майки сидит недавно и ненадолго подселенный энкавэдэшник лейтенант Виктор Кторый. Подстелив руководящий орган, он разбирает пролетарское оружие, пистолет «макаров». Вещь почти такая же ударная и хитрая, как изучение скелета. На газете в сальных лужицах лежат разные бойки, пружины, предохранители и четвертинка подсолнечного масла. Собрав все это в обратном порядке и протерев оружие тряпицей, Виктор засовывает шпалер в кобуру. Сам он довольно долго сидит без движения и смотрит на оголенный локоть первокурсницы. Потом встает и заходит за спину девушки Шапиро. Смотрит теперь на ее золотистый затылок. Нежная шея от некоторой подбритости вверх стала еще нежнее. Майка уже задницу отсидела от зубрежки. То и дело меняет изгиб спины. Кторый наблюдает эти движения, отдаленно напоминающие раздевание. Наконец не выдерживает, сгибается и впивается в девичью шею своими красными губенциями, ну и заодно красненьким носопырой, через который, спрятавшись за штору, втягивает он какой-то белый порошок. Майка испускает вопль и пытается вырваться, но он ее не выпускает, держит за плечи – ну что вы ждете от энкавэдэшника, который через день выходит на суточное дежурство с применением «активного следствия»?

«Кторый, сукин сын, отпусти!» – отчаянно визжит наша москвичка.

Тот мычит, не желая расстаться с ее шеей.

Из-за своих перегородочек выскакивают старшая тетка Ксеня и ее дочь, тетя Котя. Первая, ни слова не говоря, начинает хлестать полотенцем портупейную спину. Вторая с партийным чувством делает гаду выговор: «Что же вы, товарищ Кторый, так распоясались?»

Тетя Ната, зажав уши, выкрикивает: «Позор! «Позор!», с каждым повтором этого слова все больше уподобляясь ленинградской сирене.

Акси-Вакси, забежав со спины, тянет позорника за поясной ремень. Его влечет к себе кобура, в которой исчезло командирское оружие. Вот сейчас бы тяпнуть у него пушку и закопать где-нибудь во дворе. Пацаны во дворе говорят, что за потерю табельного оружия командирам полагается расстрел. Вот пусть расстреляют этого Кторого, тогда поймет, чем занимался в семье.

Тут Майка, которая не переставала лягаться, угодила насильнику пяткой в определенное место. Тут тот уже не смог не выпустить ее шею из своего рта и не взвыть на манер своей круглосуточной клиентуры. Зажавшись в согбенной позиции, он отчимчиковал к своему тюфяку, рухнул и сразу заснул.

Кажется, через месяц лейтенант получил какую-то жилплощадь и растворился в толпе трамвайных пассажиров.

К концу войны эвакуированные разъехались по своим освобожденным и разблокированным городам. Квартира № 1 в доме № 55 по Карла Маркса более или менее отстоялась и устоялась. Спальные места у всех утвердились, за исключением раскладушки Акси-Вакси, которая по воле своего хозяина частенько перемещалась по комнате: то вплотную к диванчику Галетки, чтобы поговорить с ней о романах Алексея Толстого, то поближе к радиоточке, чтобы послушать передачу «Клуб знаменитых капитанов», то просто так, головой под стол, то наоборот – головой наружу.

Что касается общей гигиены, то она, в общем-то можно сказать, пребывала на опрятном уровне. Когда были маленькими, купались или в эмалированных тазах, или в цинковых ванночках. Труженица тетка кипятила большие кастрюли воды на двух семейных примусах и двух электроплитках. Кипяток сливался в тазы и ванночки и разводился водой из-под крана, которая считалась в городе едва ли не второй в СССР по качеству чистоты. В эту смешанную воду загонялся, скажем, маленький Акси-Вакси. Тетка начинала мочалкой тереть ему одну ногу. Помыв одну, отступала на шаг: «Ну, Ваксик, скажи, какая нога тебе больше нравится?» Он показывал на несравнимо более чистую ногу. Тетка счастливо смеялась. Похоже было, что она относилась к нему как к собственному сынишке.