Ленин
Шрифт:
Тишину прорезал свистящий, прерывистый шепот:
— Ну, ну, Любка…
— Отстань от меня! — просила девочка.
— Я истосковался по тебе… ну, не сопротивляйся… чай не первый раз… Любка, ты самая любимая… Поцелуй… не сопротивляйся!
— Отстань от меня, — горячо прошептала она. — Не могу я сегодня, Колька!.. Я с мамой в церкви была… Мессу епископ служил… все пели… Я расплакалась…
— Глупые бредни!.. — рассмеялся Колька. — Вера — это опиум для людей… отрава. Ну, иди же… иди…
— Не хочу! Ты что не понимаешь, что сегодня я не могу? — грозно воскликнула она.
Они
Недовольно ругаясь, начали просыпаться дети.
— Не дадут поспать псы поганые!
Колька впал в бешенство.
— Ага! Вот ты какая? — крикнул он. — Да плевать я на тебя хотел, плюгавую! Нос она задирает… Обойдусь без тебя, но ты, падла, еще меня вспомнишь! Манька, ко мне!
Какая-то голая фигура, схватив грязные лохмотья, перепрыгнула через лежащих детей и со смехом упала на нары рядом с подростком.
— Пускай эта потаскуха смотрит, как любят друг друга честные коммунисты! — крикнул Колька, обнимая девчонку.
Дети поднялись со своих мест и окружили мечущиеся тела товарищей. Их глаза блестели, они сжимали зубы и громко дышали.
Только после полуночи в «детском приюте имени Владимира Ильича Ленина» наступила тишина. Спали все.
Только одна свернувшаяся под дырявым грязным одеялом фигура тихонько плакала, вздымая плечи и жалобно вздыхая.
Это была Любка.
Она предчувствовала что-то нехорошее и была оскорблена в чувствах, которые охватили ее в церкви, где таинственно горели желтые языки восковых свечей, звучали голоса хора, а добрый седой епископ распевно и трогательно говорил:
— Минут дни мучений и бедствий, придет Христос Спаситель и скажет: «Блаженны униженные, ибо им принадлежит царствие небесное Отца моего!»
Она заснула в слезах и вздохах.
Разбудил ее шум. Дети вставали, ругаясь и сварливо крича.
Бесстыжий голый Колька обнимал и щупал Маньку.
Никто не мылся и не причесывался. Только один мальчишка, запачканный грязью с ног до макушки бесцветной головы, налил воды в оставшуюся после картошки миску и мыл ноги.
Принесли чайник с чаем, жестяные кружки и разрезанный на ровные части хлеб. Дети принялись есть.
Увидев входящего воспитателя, Колька крикнул:
— Товарищ! Любка Шанина была вчера в церкви. Я требую осудить ее за то, что она предала принципы коммунистической молодежи!
Суд состоялся тут же, за столом, на котором стоял кривой чайник и ржавые, грязные кружки.
Любку лишили права пользоваться благами «приюта имени Ленина».
Через минуту она уже стояла на улице и беспомощно оглядывалась.
Она не знала, что с собой поделать. Идти к матери, которая сама едва не умирала с голоду, она не посмела.
Девочка инстинктивно направилась в город.
На площади, куда каждое утро приезжали крестьяне с капустой, картошкой и хлебом, менявшие продукты на разные предметы и одежду, Любке удалось незаметно украсть огурец. Она побежала с ним в сторону людных улиц.
На Дмитровке ей повстречалась банда детей и подростков.
Они зацепили ее и стали расспрашивать о Москве.
Шли они из деревень и небольших местечек. Беспризорные и голодные прибыли
они в столицу, в которой легче было найти пропитание.— Я буду заботиться о тебе! — сказал черный, как цыган, подросток, щипнув Любку за бедро.
— Хорошо! — ответила она, кривясь от боли. — Я покажу вам Москву.
Жизнь уже научила ее, что без опеки нельзя прожить даже одного дня и что опеку надо отрабатывать.
— Будем жить вместе, — добавил подросток. — Имя мое Семен, называй меня Сенька… Но помни, если изменишь мне — забью!
— Хорошо, — сразу же согласилась она.
Мальчишка расспрашивал о ее судьбе, но услышав короткий обычный рассказ, громко рассмеялся и воскликнул:
— А я сбежал от родителей, чтоб на них проказа напала, потому что решил, что пора удирать! Дома был такой голод, что страшно вспоминать! Высохла и умерла бабка, а после нее — младшая сестра… Однажды ночью вижу — отец берет топор и трах моего брата по лбу. Потом мы целую неделю ходили сытые… Но я своей очереди уже не ждал… Пускай они там сожрут друг друга, я так не хочу…
Дети шумной толпой перебегали через улицы, глазели на Кремль и Казанские ворота, где под самой большой святыней России — чудесной иконой Пресвятой Богородицы виднелась черная надпись: «Вера и Бог — опиум для народа!»
Банда побиралась, всей толпой окружая прохожих и, скуля, простаивала целыми часами возле столовой, дерясь за брошенные кости и куски хлеба; наблюдала за хозяевами лотков и воровала что ни попадя; мальчишки запускали ловкие, маленькие ладони в карманы садившихся в трамваи людей; девочки преследовали молодых мужчин и исчезали с ними в арках домов. Возвращались они тяжелым шагом и со звоном монет.
— Слушай, Любка! — шепнул черный подросток. — Видишь этого старого пня? Он уже два раза на тебя оглянулся… О! Еще раз… Видишь? Глаз прищурил… Пройдись возле него… Может, заработаешь…
Девчонка пружинистым шагом догнала старого человека с красным лицом и многозначительно посмотрела на него.
Она свернула в арку. Он пошел за ней. Вскоре они уже шли вместе. Любка крикнула:
— Сенька, где мне ждать тебя?
— На Красной площади! — ответил он и махнул рукой.
Так прошли лето и осень.
Дети проводили ночи на стоящих вдоль бульваров скамейках, под мостами, в парках или за городом, там, куда когда-то свозили городской мусор.
Наступили морозы и холодные ветры.
Снег накрыл толстым слоем дырявые крыши, ухабистые мостовые и тротуары столицы.
Дети каждый вечер бегали на Красную площадь, Тверскую, Кузнецкий мост и Арбат — единственные улицы, которые содержались в порядке, специально для иностранцев.
Сюда стекались толпы бездомных людей. Они до крови боролись за место возле погасших, но еще теплых асфальтовых печей, возле костров для обогрева прохожих.
Черный Сенька, которого звали «атаманом» за ужас, который он сеял среди чужаков, почти всегда отвоевывал для себя и Любки самое лучшее место. Однако не раз им приходилось проводить ночи, дрожа от холода и стуча зубами, в общественных туалетах, в ящиках для мусора, в подвалах покинутых, разрушающихся домов, в канализационных колодцах.