Ленин

Иногда он возвращался домой с подбитым глазом. Когда Мария Александровна с досадой выговаривала ему за это, Володя, глядя в любимое лицо матери, отвечал с легкой улыбкой:

— Это ничего, мамочка! Мы играли в казаков-разбойников. Рыжий Ванька мне заехал кулаком в глаз, но я тоже набил ему неплохой синяк. Мне не хотелось сдаваться, и я сражался один против пятерых, пока не прибежали мои разбойники…

Теперь, после получения табеля с годовыми оценками и окончания учебного года, Володя пребывал в предвкушении всех этих удовольствий.

Старший брат оставался в городе, сестры Мария и Ольга были приглашены к тетке, поэтому он ехал с родителями один.

Прибыв в деревню, Володя сразу же умыкнул из дому и побежал в лес, пока родители распаковывали чемоданы и корзины.

Солнце клонилось к закату.

Деревья, усыпанные свежей, пахнущей листвой, роняли последние цветы и семена. Яркая, зеленая трава, белые, желтые и голубые весенние цветы источали аромат. Воздух был наполнен запахом еще сырой земли. В воздухе летали бабочки и блестящие мухи, с жужжанием проносились жуки. По верхушкам сосен прыгали белки. Вокруг порхали птицы, щебетали, свистели и ловили насекомых.

Мальчик замер в восхищении, приветствуя лес, траву, насекомых и птиц.

Все вокруг казалось ему прекрасным, безмерно счастливым, бессмертным.

Володя невольно сорвал с головы шапку и окунул взгляд в бескрайнюю голубизну неба.

— Бог! Великий, добрый Бог!.. — воскликнул он с благодарностью и умилением.

Звучание этого слова напомнило мальчику отца Макария и коллежского советника Богатова. Он болезненно поморщился, сердито сощурил глаза и опять натянул шапку на голову.

Затем он пересек лес, путаясь в пересекавших тропинку корнях деревьев, и вышел на высокий берег реки.

Заросший кустарником дикой малины и калины, он обрывался почти вертикально.

Ниже, невидимые за густой растительностью, звенели и шипели выползающие на узкую песчаную полоску волны.

Река, широко разлившаяся, доходящая до квадратов полей, которые раскинулись от низкого песчаного берега и желтых, хорошо знакомых мальчику пляжей, скрытых теперь под водой, — плыла спокойно и величественно.

Лента реки, играя бледно-голубыми, розовыми, золотистыми и зеленоватыми оттенками, напоминала одеяния ангелов и архангелов, нарисованных под куполом кафедрального собора.

Ему хотелось броситься в эти разноцветные, ласковые струи и плыть, плыть далеко, к солнцу, разбрасывавшему пурпур и золото, зовущему и влекущему.

Маленький Владимир вновь обнажил голову и стоял в неописуемом восхищении — неподвижный, засмотревшийся, бессознательно всей силой легких вдыхая прилетавшие с Волги дуновения свежего воздуха.

Из-за выступающей скалы, где пенились и кружились юркие струи, выплыл большой плот.

Люди, упершись плечами в длинные багры, вбивали их окованные железом концы в дно, проталкивая сотни толстых стволов, связанных между собой лыком.

Посреди плота стоял шалаш из древесной коры и зеленых ветвей, а перед ним на каменной плите горел небольшой костер.

Толстый, бородатый купец сидел возле огня и пил чай, подливая его в блюдце из чашки.

Время от времени он поощрительно покрикивал:

— Эй-эй! Мощнее, быстрее, усерднее! Спойте-ка, парни, работа будет лучше спориться! Ну!

Склонившиеся над баграми работники угрюмыми голосами начали урчать:

Эй, дубинушка, ухнем! Эй, зеленая, сама пойдет! Эй, ухнем! Эй, ухнем!

Неохотные, урчащие голоса оживали медленно, становились все громче, смелее и ритмичнее.

Стоящий на длинном рулевом весле молодой работник неожиданно звонким тенором затянул разбойничью песню:

Из-за острова на стрежень, На простор речной волны Выплывают расписные Стеньки Разина челны…

Хор сгорбленных силуэтов, топающих босыми ногами по движущимся, мокрым балкам, дружно подхватил:

Выплывают расписные Стеньки Разина челны!

Слова песни отражались от крутого обрыва берега; неслись над рекой, растекались по долине, рассеченной квадратами полей и зеленью лугов до самого горизонта.

Внезапно плот зацепился за подводный камень и начал быстро вращаться в водовороте, затягивавшем его на глубину.

Песню прервал пронзительный крик, топот ног становился все более громким и частым, багры все сильнее впивались в измученные плечи работающих людей, плескалась вода, скрипел руль, трещали соединения бревен.

Еще не умерло далекое эхо песни, еще вибрировали в воздухе последние слова, когда сидевший перед шалашом купец вскочил и подбежал к рулевому.

Широко замахнувшись, купец ударил по лицу борющегося с бурным течением человека, крича при этом бешеным, хрипящим голосом:

— Сукин сын! Чтобы мать твою суку… К чертям рогатым! Ах, вы — убожества, подлые попрошайки, отбросы, отребье тюремное! Чтоб вас холера задушила! Чтоб…

Он бегал, метал проклятия, бил, толкался, грозил, выкрикивал плохие, гнилые, отвратительные слова…

Высокий берег повторял все, слова отскакивали от него, как мячи; летели над рекой и падали там же, где еще совсем недавно умирали куплеты песни о предводителе разбойников и защитнике угнетенного народа Разине.

Река внезапно стала бесцветной, серой и сморщенной, как лицо старца; ангелы, одетые в перламутровые, розовые, голубые и зеленые наряды, улетели, а небо стало таким же бледным, как вода.

Володя снова со всей силы натянул на голову шапку и, засунув руки в карманы брюк, задумчивый и грустный отправился домой.

Радость умерла в его сердце.

Он уже ни в чем не замечал безбрежной, бессмертной радости.

Все унеслось, улетело без следа, без эха. Мальчик оглядывался вокруг и шептал:

— Мама и священник в гимназии учат, что Бог милосерден и вечен… Почему же тогда умирают люди, собаки, птицы? Почему же проходит наполненная светом и радостью тишина? Почему прерывается несущаяся над рекой песня? Почему этот толстый купец бьет рулевого и во все горло выкрикивает отвратительные слова? Нет! Бог не милосерден, ведь он не сделал вечными радость и красоту! А может, Он сам не вечен? Может, Он жил когда-то и был милосерден? А потом Он умер — и милосердия на земле не стало?