Ленинбургъ г-на Яблонского

В июне 1959 года весь мир облетела сенсационная фотография. Это был не советский спутник рядом с фотографией оборотной стороны Луны, не открытие XXI съезда партии, не изумленные лица москвичей, взиравших на скопление «марсиан» – кинозвезд, прибывших на Первый Международный Кинофестиваль в Москве; с таким же ужасом и осуждением разглядывали советские люди, особенно ошеломленные пожилые женщины, манекенщиц Кристиана Диора, бродивших по ГУМу во время Диоровского дефиле в том же 59-м году. Не фотографии, тайком вывезенные на Запад, кровавого подавления восстания в Темиртау или улыбающихся членов тургруппы Дятлова перед ее отбытием в гибельный и загадочный путь… Нет! Это была фотография Советского лидера Никиты Хрущева, пьющего Пепси-колу из картонного стаканчика. Лидер – в неизменной шляпе, в украинской косоворотке под мешковатым пиджаком. Рядом Ричард Никсон и Роберт Кендалл – Президент PepsiCo. Все улыбаются. Улыбаются, так как довольны.

Кендалл доволен успешно проведенной операцией по реабилитации своего присутствия на выставке. Большинство американских компаний бойкотировало выставку во враждебно настроенной стране. Кендалл же нуждался в продвижении своей продукции и завоевании новых рынков. Надо было обставить Кока-колу. Поэтому он уговорил Никсона, с которым дружил, как, впрочем, со многими президентами и лидерами Республиканской партии, свести его с Хрущевым на выставке. Что американский вице-президент и сделал. Оказавшись рядом с настороженным Хрущевым, Кендалл задал провокационный вопрос, на который простодушный Лидер и клюнул: «Какое Пепси лучше: сделанное в Америке или в Москве?» (В Союзе тогда Пепси не производилось!). Никита Сергеевич, попробовав напиток из двух стаканчиков, определил: «Конечно, ЭТА!». То есть советского производства. И стал давать пробовать лучшее Пепси окружающим. Так что Хрущев был доволен своим ответом.

Фотографы щелкали со скоростью пулеметной очереди. Слоган Компании «Пепси» – «BE SOCIABLE» – «БУДЬ ОБЩИТЕЛЕН». Фото Хрущева, известного своей общительностью, пьющего Пепси, было лучшей рекламой напитку, компании и западному образу жизни, а это было одной из главных целей выставки в Москве.

Ричард Никсон был доволен результатами выставки и своей победой на «Кухонных дебатах»; победой, укрепившей его реноме на американском политическом рынке.

Хрущев, как известно, агрессивно отрицательно оценил итоги этой выставки, интуитивно чувствуя весь ее опасный и дискредитирующий советскую систему потенциал. Действительно, одуревшие от впечатлений посетители выставки не могли не за думаться, почему все эти Форды и Шевроле, не говоря уж о Кадиллаках, Линкольнах и Бьюиках так разительно отличаются от наших «Побед» и даже «Волг», недавно – в 1957 году – поступивших в продажу. А стиральные и посудомоечные машины, сенокосилки, телевизоры, по сравнению с которыми КВН-49 казался аппаратом XIX века. Косметика, туфли-шпильки, забитые полки с бакалейными товарами. «С моей точки зрения там не было ничего, что нам можно было бы практически использовать», – заявил Никита Сергеевич и был, по существу, прав. Советским людям ещё долго не понадобятся сенокосилки, бакалея и посудомоечные машины… Однако дело было сделано, фотография появилась. Она, пожалуй, была тем первым, еле ощутимым подземным толчком, предвещавшим неминуемый снос Берлинской стены.

Я на выставке, естественно, не был, Пепси не пробовал, в легенды о стиральных машинах не верил. Но разговоры, впечатления, суждения впитывал, как губка. Особенно много было рассказов о «Кухонных дебатах», которые якобы выиграл Никсон. Одно помню точно: о выставке, американцах, Америке говорили с недоумением, восторгом, осуждением, недоверием, симпатией, пренебрежением, завистью, но агрессивной враждебности не было. Даже во всевозможных политических передачах по радио, а затем и по телевизору, во всех заказных – весьма блядских репортажах всяческих Валентинов Зориных (Зорина называли «Зорька-помойка») или Юриев Жуковых Штаты вы глядели противником, оплотом империализма, агрессором, но зоологической ненависти, взращённой в отечественном сознании XXI века, не было. СССР и его руководители, при всех своих прелестях, ущербным комплексом неполноценности не страдали. Как бы ни ворчал Хрущев по поводу той же выставки, как бы ни грозил ракетами во время Карибского кризиса, но щенка легендарной Стрелки, облетевшей в компании с Белкой вокруг Земли, – самочку по имени Пушинка – подарил супруге Кеннеди Жаклин и их дочери Кэролайн. Подарил от чистого сердца безо всякого политического умысла. Ко всему прочему, у многих работала элементарная память о тушенке, спасшей жизни тысячам, в том числе моей маме, плюс примешивалась генетическая память, в которой не было места заложенной в веках ненависти, обиды, раздражения.

Что там не поделили Лещинские с Чарторыйскими, Нилусами, Огиньскими, Бог знает. Но – не поделили. Сложные у них были отношения. Шляхта. Все именитые, знатные, богатые. Все с гонором. И привыкли к демократии. Даже престол был выборным – выборная монархия, единственная в Европе да и, возможно, в мире. Эта демократия страну и погубила, не могла не погубить, особенно, ежели страну окружали матерые хищники.

…Часто задумывался, может, это слабость, беда, напасть – демократия. От века – и по сей день пасует демократия перед наглым, пусть и убогим диктатором, перед тоталитарным, хотя и гнилым, обреченным режимом. Задумывался недолго. Ибо глоток свободы – целительнее, нежели бадья насилия, рабства и беззакония. Вспомнились слова валютчика и махинатора Яна Рокотова: «Они меня расстреляют, больше они ничего не умеют (…), но хоть два года я пожил как человек, а не как тварь дрожащая!». Польшу растерзали – всерьез и надолго, но и прожила она – более, нежели два года, – не как тварь дрожащая, а как Великая Европейская держава – Речь Посполита, что означает буквально – res publica – времен Стефана Батория, Сигизмунда III и Яна Казимира Ваза или Яна III Собеского… Достойно прожила. И первая в Европе (вторая в мире после США) выработала и приняла конституцию современного демократического типа (это было уже при последнем короле Станиславе Августе Понятовском в 1791 году).

Jeszcze Polska nie zginela! Чуден свободы дух!

Как ни относись к Кондратию Рылееву (а я к нему отношусь с неприязнью – помимо всего прочего, личные счеты), но слова его, сказанные на Сенатский площади, под картечью: «Господа, мы дышим свободою!» – эти слова прекрасны. Ради такого глотка можно и под картечь.

– Какое из ощущений в жизни является для вас особенно дорогим? – вопрос корреспондента.

– Ощущение свободы, – ответ Владимира Атлантова, которого люблю не только за этот ответ. Но и за него в особенности.

…Чарторыйские с Потоцкими, Сапеги с Радзивилами, Понятовские с Замойскими, Лещинские – со всеми остальными – все что-то делили, враждовали, воевали. Каждый тянул в свою сторону – кто в сторону Франции, кто в сторону Пруссии, кто – Австрии, кто – России. И великие державы Европы – каждая по-своему: кто ласками, кто сказками, кто деньгами – что вернее, кто (все, как правило) войсками – что привычнее (Россия в особенности) – и примагничивали влиятельные княжеские фамилии, представителей великопольских шляхетских родов, стараясь повлиять на демократический выбор кандидатов польского шляхетства на престол, воеводство, гетманство, канцлерство, подканцлерство.

К примеру, Чарторыйские – Гедиминовичи – при Августе III враждовали в борьбе за власть и за престол с Потоцкими. Последние тяготели к Франции и поддерживались ею, Швецией, Турцией и основной шляхетской массой. Чарторыйские же – Фридрих-Михаил – подканцлер, а затем канцлер литовский, и его брат – Август-Александр, женатый на наследнице магнатов Сенявских – стремились найти – и находили – помощь со стороны Англии, Австрии и, особенно, России. Естественно: княжна Чарторыйская была женой последнего польского короля, ставленника Екатерины Второй – Станислава II Августа Понятовского, а Адам Ежи Чарторыйский позже стал сердечными другом цесаревича Александра Павловича, а ещё позже – был пару лет министром иностранных дел Российской Империи (что не помешало ему впоследствии возглавить антирусское освободительное движение, а с декабря 1830 года стать Председателем Временного, а затем Национального правительства Польши). После разгрома восстания жил в Париже, консолидируя вокруг себя антирусскую эмиграцию. Во время Крымской кампании покровительствовал созданию польских военных формирований в Турции.

Или Ян Собеский конкурировал на выборах с Михаилом Вишневецким. Последний был креатурой Габсбургов, Ян Собеский, женатый на француженке – вдове Яна Младшего Замойского – Марысеньке Замойской (ур. Марии Казимире д’Арквин), прибывшей в Польшу в свите французской королевы Марии Людовики, был, естественно, другом Франции. Благодаря поддержке французской короны (а Людовик XIV был самым могущественным властителем в Европе), Собеский стал польным коронным гетманом (заместителем командующего польской армии), а затем великим гетманом. Однако выборы выиграл Вишневецкий – Император Священной Римской империи оказал большую финансовую поддержку выборщикам. Собеский стал королем после смерти Вишневецкого, получив предельно большую помощь из Парижа (Марысенька постаралась!) в обмен на заключение франко-шведско-польского союза против Габсбургов.

И так далее.

Станислав Лещинский – представитель мощного клана Лещинских и богатейших магнатов Яблоновских – изначально тянулся к Швеции. Будучи ещё познанским воеводой, после поражений Августа Второго, понесенных от Карла XII, был направлен Варшавской конфедерацией в Швецию с дипломатической миссией, во время которой окончательно закрепил свои приоритеты. В 1704 году Лещинский был избран Королем Речи Посполитой. Началась гражданская война: часть шляхты пошла за Лещинским, часть осталась верна Августу Второму. Лишь через два года Карл принудил Августа отказаться от престола в пользу Станислава – теперь уже полноправного короля Польши и Великого князя Литовского. Однако это не снизило накала страстей противоборствующих партий. Тем более что в 1709 году случилась Полтавская битва, и Лещинский эмигрировал во Францию. Чаши весов переместились, но взаимная ненависть внутри шляхты лишь обострилась. После смерти в 1733 году своего врага – Августа Сильного, вторично пришедшего к власти в 1709 году, Потоцкие предложили Сейму кандидатуру Станислава Лещинского. Лещинский – в то время уже зять Людовика XV – срочно вернулся в Польшу. К этому времени Примас Польши – архиепископ Гнезно Теодор Анжей Потоцкий провел через конвокационный (избирательный) сейм закон, по которому польским королем отныне мог стать только католик и только поляк. Поддерживаемый большинством шляхтичей и сенаторами, Лещинский был вторично избран королем Польши на рыцарском Коле 1 сентября 1733 года. Это были последние свободные выборы польского короля. На огромном поле шестьдесят тысяч вооруженных всадников в блестящих доспехах, на прекрасных конях, ликуя и потрясая выхваченными из ножен саблями, провозгласили Лещинского своим королем. «Примас произнес: “Так как Царю царей было угодно, чтобы все голоса единодушно были за Станислава Лещинского, я провозглашаю его королем Польским, великим князем Литовским и государем всех областей, принадлежащих этому королевству!”». Несколько сенаторов и четыре тысячи всадников откололись и ушли за Вислу, в Прагу, дожидаться русских. Среди них были Огиньские и Чарторыйские (не жалел ли об этом через много лет Адам Чарторыйский, возглавляя Польское сопротивление в изгнании…). Далее все шло по накатанному и прогнозируемому шаблону. Русские войска под командованием фельдмаршала Ласси вошли в Польшу. Не в первый и не в последний раз предлогом было желание «по просьбе дружественной конфедерации» (то есть изменников, которые всегда находились и найдутся) «защитить польскую конституцию» («конституционный строй», «суверенитет», «демократию», «территориальную целостность», «принудить к миру» – эти и прочие слова были придуманы позже). Войска вошли не в первый раз – скажем, совсем недавно, в 1697 году, корпус М. Ромодановского перешел русско-польскую границу, чтобы помочь поляками выбрать нужного России короля – тогда Августа Второго, но никак не принца Конде. Такой принцип бытия Империи – infuence legitime (законное вмешательство) – был и остается основополагающим. Иначе не умеем, и ничего в России не меняется. Infuence legitime с приобретением новых врагов по периметру и по окружности. Новинкой тогда было то, что ранее войска вводили перед выбором или престолонаследием, чтобы оказать интернациональную помощь несмышленым европейцам (азиатам и др.). В 1734 году ситуация кардинально изменилась. Король был уже избран. Законно, легитимно, справедливо. Но нет трудностей, которые не преодолели бы… Война была кровопролитной, жестокой. На помощь Ласси прислали фельдмаршала Миниха. «Патронов не жалели». «…В то же время, как ещё житницы горели, случилось, что один гренадер вышедшего из оных старого седого стрелка примкнутым штыком подхватил и его многократно так жестоко колол, что весь штык изогнулся, однако он его нимало повредить не мог, чего ради он своего офицера призвал, который того сперва по голове несколько раз палашом рубил, а потом в ребра колол, однако ж и тот его умертвить не мог, пока напоследок казаки большими дубинами голову ему так разрубили, что из оной мозг вышел, но он и тут долго жив был». Потом удивляются, почему поляки русских не очень любят.

На престол посадили Августа Третьего – саксонского курфюрста. Станиславу Лещинскому, отрекшемуся от престола, решением Венского конгресса 1738 года оставили пожизненный титул короля. Вдобавок он стал последним герцогом Лотарингии. История покатилась дальше.

Канули в Лету всемогущество Потоцких, Замойских, Вишневецких, ушел с исторической арены последний король Речи Посполитой Понятовский, Чарторыйские перебрались в Россию и пока верно служили молодому Императору, Суворов и Паскевич по очереди заливали кровью родину Мицкевича и Шопена, умер Костюшко, Польшу три раза дербанили – раздербанили, уже прогремели все грозы «корсиканского людоеда», даже ошеломляющие своей фантастической уникальностью «100 Дней», уже семнадцатилетняя Наталья Потоцкая влюбилась в тридцатисемилетнего Михаила Лунина, и он потерял голову – единственный раз в жизни – это была удивительная, невероятная любовь, обреченный роман – девушка из королевского рода и обедневший тамбовский дворянин, хотя и блистательный офицер – гордость Наместника; уже все увлеклись полонезом Михаила Клеофаса Огинского, прославившего свою фамилию, уже Наталья Потоцкая, выданная за князя Сангушко, умерла в 23 года, а Лунина перевели из Читинского острога в Петровский завод, и он ещё не знал, что его ждет ад Акатуя, уже мой сосед и тезка был отдан в Первый Кадетский корпус, а затем выпущен подпоручиком, успел стяжать славу героя 12-го года, жениться и потерять жену, которую любил без памяти, уже Пушкин закончил «Онегина» и частенько навещал Смирнову-Россет в доме по соседству со мной, хотя душевной близости, как утверждала дочь Александры Осиповны, не было и в помине. Ушла из жизни хозяйка дома на углу Спасской улицы – Мария Богдановна Булатова, урожденная Нилус. Она тоже, кстати, семнадцатилетней влюбилась в своего будущего мужа – тридцатисемилетнего полковника Михаила Булатова. Шляхетские распри, казалось, давно забыты – другая жизнь стояла на дворе. Однако нет. Та старая ненависть, возможно, растаяла, но нескрываемая неприязнь и скрытая враждебность, обогащенные различными бытовыми деталями, между Лещинскими, с одной стороны, и Чарторыйскими – Огиньскими – Нилусами, с другой, остались.