Ленинградская зима

— Иди. Ничего не хочу знать — иди, и все. Я хочу остаться одна. Позвони завтра…

Горин с огорченным видом взял свою шляпу и медленно пошел к двери…

На другой день рано утром ему позвонил Кумлев.

— Как насчет моего поручения? — спросил он.

— Я у нее был, — ответил Горин.

— Ну?

— Можно ожидать чего угодно.

— Понял, спасибо, — услышал он в ответ. — Хочу заметить, что вы сделали, может быть, самое серьезное дело за все наше знакомство. Еще раз спасибо. До свидания…

Из ленинградского дневника

Корреспонденции в Москву передаю по радиотелефону. Всякая связь по проводам прервана. Немцы без труда обнаруживают меня в эфире и, когда я начинаю диктовать, настраивают свои передатчики на нашу волну, обкладывают меня родным матом с немецким акцентом и разъясняют, что они со мной сделают, когда придут в Ленинград, — в общем, ничего хорошего меня не ожидает… Они сильно мешают — все их словесные упражнения попадают в Москве в аппаратную звукозаписи. Запись производят на специальную пластинку, откуда вырезать немецкую ругань почти невозможно. Обычно московские техники просят меня повторить передачу, а ленинградские техники в это время быстро меняют волну. Но к концу корреспонденции фашисты снова подстраиваются.

— Я тебя, красный собака, найду, где бы ты ни спрятался, — кричал немец, и было слышно, как он хрипло дышал.

Я тоже закричал:

— А я тебя и искать не буду, сволочь, гад! Тебя найдет наша русская пуля или штык…

— А вашего фюрера мы повесим, — добавил ленинградский техник. Немец буквально взвыл от бессильной ярости, он даже перешел на немецкий.

И все же, наслушавшись яростной немецкой брани, выходишь из радиокомитета на улицу несколько взвинченный. Но видишь город и как-то сразу успокаиваешься.

Спокойствие города просто поразительно. Конечно, военный накал жизни ощущается, есть ожесточение, но вместе с тем в городе идет абсолютно нормальная жизнь. Позавчера мне сказали, что университет готовится 5 декабря отметить 50-летие выдачи Ленину диплома об окончании юридического факультета. Ходил проверять — все правда. Будет доклад. Будут выступления. Готовится выставка документов.

Ленинградский радиокомитет — мой главный ленинградский дом, моя служебная база. Этот мрачноватый дом стоит в глубине короткой улицы Пролеткульта. На пятом его этаже есть комнаты, напоминающие фронтовые помещения. Если забыть, что это пятый этаж и что за стенами огромный город, то можно представить себе, что ты находишься в просторной прифронтовой избе. Там живут и работают работники радиокомитета во главе с Виктором Ходоренко. Стучат пишущие машинки. Редакторы корпят над рукописями. Вниз, в студии, отправляются выпуски «Последних известий», программы художественных передач. Радио работает как часы, никаких перебоев, кроме тревог. Город в курсе жизни всего мира и в первую очередь — своей Родины. Радио говорит с ленинградцами откровенно, ничего не скрывая. Очень спокойно говорит. Мне думается, что в спокойной уверенности города радио играет очень большую роль.

На совещании в Смольном товарищ Кузнецов сказал, что без света жить еще можно, а вот без радио — нельзя. И он назвал радио душой города…

Глава пятнадцатая

Чепцов проснулся от непонятных звуков в передней. Осторожно встав с постели, он на носках подошел к двери и прижал ухо к щели — в передней кто-то ходил. Кроме хозяйки, вроде некому. Что она там затеяла? Шлепающие шаги проследовали в соседнюю комнату, заскрипела деревянная кровать. Конечно, это она! У нее бессонница. Надо зажать нервы в кулак.

Чепцов вернулся к дивану, на котором спал, и залез под одеяло. Но сон не приходил.

Из всех проверенных им здесь людей реальными фигурами для решения главной задачи были только сам резидент и фотограф Соколов. Горни серьезного испытания может не выдержать. Надо думать, резидент показывал ему лучших… Воспоминание об этом снова привело его к размышлению о Кумлеве. Все-таки странно, что, прожив здесь столько времени, тот не собрал вокруг себя большую группу надежных людей. Он ссылается на то, что вербовка новых агентов ему была запрещена и он мог вести только предварительный учет антисоветски настроенных людей. Вербовку осуществляли другие — то ли консул, то ли сам Аксель, словом, не он.

Но дело в том, что вызывают серьезное сомнение и те люди, которых Кумлев держал на своем учете. Он представил довольно обширный список. Чепцов сам выбрал трех и попросил устроить ему свидание с ними. Из этого ничего не вышло. Одного Кумлев не смог найти в городе и от соседей узнал, что он ушел в народное ополчение. Другой не пришел в назначенное время. Удалось встретиться только с Аркадием Константиновичем Валуевым. В списке Кумлева он значился как офицер царской армии. Генштабист. Его антисоветские убеждения характеризовались как давние и принципиальные. Вчера Кумлев привел его к Струмилиной.

Это был мужчина лет пятидесяти на вид, с густой волнистой шевелюрой, с лучистой улыбкой, с плавными движениями сильного крупного тела и мягким, вкрадчивым голосом. Чепцову казалось, что гость хитрит — играет благорасположение и уверенность, а на самом дело напряжен до предела.

Кумлев с хозяйкой вышли в другую комнату. Чепцов и Валуев остались вдвоем.

— Насколько я понимаю, нам созданы условия для беседы, давайте не терять времени, у меня дома больная жена… — Валуев сел к столу и показал Чепцову на кресло с другого края.

Чепцов не спеша сел.

— Извините, но я слушаю вас… — мягкая улыбка не сходила с лица Валуева, и это сбивало с толку Чепцова, он не знал, как начать разговор.

— Я слышал о ваших настроениях, Аркадий Константинович, — начал Чепцов, поглаживая свою ежистую голову.

Валуев удивленно приподнял густые брови и пробормотал:

— Я сам не разберусь в своих настроениях…

— Меня интересует довольно общий вопрос, — продолжал Чепцов. — Как вы думаете, принял русский народ большевистский режим или он надеется на что-то другое?

Лицо Валуева стало серьезным:

— Надо очень хорошо знать жизнь государства и его народа, знать изнутри, чтобы ответить на этот вопрос ответственно и точно.

— Но я прошу не статистику, а ваше личное мнение. Ваше. Личное, — повторил Чепцов.

— Видите ли… — на лице Валуева появилась задумчивая улыбка. — Александр Блок однажды, размышляя о русской революции, которая тогда только что совершилась, сказал, что понятие «революционный народ» не вполне реальное. Я думаю, что понятие «контрреволюционный народ» тоже нереально. Народ — это сама земля с ее разнопородными слоями. Если отвечать примитивно на ваш вопрос, то кто-то не только примирился, но и исповедует большевистский режим… а кто-то его только терпит… а кто-то и рвется в бой с ним.

Чепцов помолчал.

— А вы сами… где? — спросил он. Все, что угодно, но таких разговоров он не ожидал.

Валуев поднял голову и, смотря поверх Чепцова, сказал медленно:

— Я не примирился. — На лице его мягкая улыбка, и он продолжал: — Но это факт из моей личной биографии — не больше. А вот моя жена, представьте себе, она исповедует.

— Согласитесь, однако, — перебил Чепцов, — если таких сугубо личных биографий, как ваша, много, могут произойти события далеко не личного порядка.