Ленинградские повести

— Хватит! — Кузьма Ипатьич заерзал на скамье, расталкивая по обе руки рассевшуюся ребятню. Упоминание о весенних успехах звена его злило. Были успехи, а летом — куда и подевались? Не звено стало — позорище всему колхозу. И нечего тут Алешке в чужих делах копаться. — Молод указывать, — продолжал он хмуро. — Бороденку отпустил — со стариками, мыслишь, сравнялся? Кишка тонка, сынок!

Алексей пожал плечами: сумасбродствует-де батя; взглянул искоса на Марину. Сидела, опустив глаза в тарелку с ухой, краской заливалась. Алела и белянка Катюшка, сердито узила синие глаза на отца.

Пудовна суетилась меж столом и печью, подливала в тарелки, добавляла куски рыбы, в разговор не ввязывалась — пошумят, отойдут. Не враги, чай, — свои родные.

— А и неправильно ж ты, Кузьма, судишь, — вдруг сказал дед Антоша. — Керосин! Перед войной с японцем никакого керосина в озере не видали. Не то что моторов, пароходов-то раз-два и обчелся ходило, а куда, скажи ты на милость, рыба подевалась той порой? Года три, поди, четыре пустыми карбасами воду утюжили. Рыба, она, Кузьма, что хлеб — то уродится, то нет. Только мужик, который хлеб сеет, менее нас вслепую ходит. Он знает, как и что: когда назёмцу, к примеру, подбавить в землю, когда глубже вспахать. Но и то: град там, засуха, мокрядь… А наш брат рыбак и вовсе… Сиди вот, гадай — где рыба? Ан пройдет время — навалился ее…

— И рад не будешь — так, что ли? — Алексей усмехнулся.

— Это у вас только на МРС рыбе не радуются. «Со льдом-де заело, соли не подвезли, тары нет, транспорту не дают, склады не рассчитаны!» — передразнил кого-то Кузьма Ипатьич. — Настоящий рыбак рыбе всегда рад. Настоящий рыбак и солить начнет, и сушить, и вялить, и коптить — не даст добру пропасть. Понятно?

— Да понятно, батя, не ершись! — отшутился Алексей. — Настоящий рыбак возьмет, рыбку да и выбросит в озеро, если она ему не очень приглянется.

— Что-о? — Кузьма Ипатьич окончательно потемнел. — Ты… мне… Такие слова!..

— Перестань, отец. — У Алексея, тоже в глазах темное накапливалось. — Грудью на меня прешь. Зря, к ссоре не расположен.

— «Не расположен»! — Ложка в руках Кузьмы Ипатьича раскололась надвое от удара об стол. — А вот не погляжу на регалии, расположу на лавке, порты долой… Забылся — кто я, кто ты!..

Не глядя ни на кого, Алексей поднялся с лавки и вышел в сени. Загремела лестница.

— Никак, опять сорвался? — прислушалась Пудовна. — И все ты, так и лезешь в драку, так и лезешь! — погрозила она Кузьме Ипатьичу половником. — Медведище неуклюжий!

— Помалкивай, бабка! Яйца курицу не учат.

Пудовна всплеснула руками, хлопнула ладонями по сухоньким своим бедрам:

— Ахти, боженьки! Курчонка какого изобидели!..

Глянули за столом на старика — Кузьма Ипатьич, крепкий, широкий, плотный, сидел среди мелкоты, как серый валун-камень на быстрине, — и все, кроме Марины с Катей, рассмеялись словам Пудовны.

2

День клонился к вечеру. В клубах серо-синих, с тревожными отсветами туч, медлительным дымом всходивших над озером, желто догорало косматое солнце. Вот так же догорало оно в последний день войны над немецкой столицей. Марине, оступавшейся на огородных грядках, казалось, что она снова под звуки траурного марша идет за орудийным лафетом, на котором совершал последний земной путь тот, кому отдала она первую девичью любовь.

Трудно забывается горе. После бури долго ходят, в озере волны, черные и непроглядные от поднятого со дна ила. Пока они улягутся, пока просветлеет вода — сколько пройдет времени…

Так и горе. Тупеет оно с годами. Но задень неосторожно — горе тут как тут. Задела душу Марины стычка Кузьмы Ипатьича с сыном, больно стало за Алексея. Пожалела его, а и своя боль незаметно подкралась. Снова почувствовала она себя той потерявшей радость вдовою, какой пришла после войны в Набатово, к Пудовне, к дяде Кузе.

Марина цеплялась каблуками за огуречные жесткие плети, за жирную картофельную ботву, давила морковные метелки, но под ногами все чудился горячий исщербленный снарядами асфальт, по которому в такт сердцу стучал колесами орудийный зеленый лафет…

— Маришка! Слезы?

Она вздрогнула. Рядом стоял Алексей. Взял ее за руки:

— Что случилось?

Никогда никому не жаловалась в Набатове на свое горе Марина — даже в семье Ворониных не могли отгадать, почему строгой монашенкой живет приемная дочка. Крепко держалась Марина. Но сейчас она почувствовала такое одиночество, что не выдержала, сама схватила руку Алексея, потащила его туда, к сиреневым кустам, среди которых на двух вкопанных в землю столбиках пряталась скамеечка деда Антоши, — низенькая, чтобы и ему и его малым собеседникам было на ней удобно.

Слезы катились по смуглому лицу. Марина их не утирала, слизывала языком с кривившихся губ. Говорила быстро, не останавливаясь.

Алексей слушал, смотрел в озеро.

Сероглазая тоненькая девчонка сбежала из дому в армию в то же второе лето войны, которым и он, ее семнадцатилетний ровесник, добровольно ушел во флот, — и кто мог подумать, что она так трудно начнет свою взрослую жизнь.

Она встретилась с командиром артиллерийского дивизиона еще здесь, недалеко от дома, на берегу Волхова. Как три дня, в боях, в тревогах прошли три года. Вот, казалось, рукой подать — конец войны. Как о близком, заговорили они о мирном, отвоеванном счастье. И все изменилось в полчаса. Бой длился несколько минут, а унес сотни жизней. Унес он и самую дорогую для Марины жизнь…

Марина долго, со всеми подробностями, рассказывала об этом Алексею…

— Вот, Алеша, теперь ты знаешь все, — закончила она и прижалась щекой к его плечу.

Алексей молча гладил ее руку. Он тоже мог бы рассказать о том, как смерть подступала к нему возле каменистого ладожского острова Сухо. Мог рассказать, как коченеет тело в зимней воде, как выглядит мир, если смотреть на него из-под зеленого озерного льда. Но к чему эти рассказы? Для него пережитое в войну — эпизоды, для Марины — жизнь… Слова не нужны. Обнять бы сестренку, прижать к груди… Да разве это сделаешь? Сестренка как будто бы, а вот не можешь держать себя с ней, как с Катюшкой.

Не заметили Марина с Алексеем, как солнце совсем погасло в тучах, как взвихрились ветры-вьюнки, закрутили на береговом песке сухие стебли тростника, как возник далекий ровный гул и забелели на озере косматые барашки.

Пришли в движение и листья сирени. Марина поежилась в легком шелковом платьице. Алексей набросил ей на плечи полотняный китель. Блеснула молния, осветив изнутри синие ущелья туч. В первый раз за этот трудный день Марина вздохнула всей грудью. Шла гроза, разряжала напряжение в природе.

На секунду снова затихло, будто кто-то отступил для разбега, замерли в безветрии листы окрестных кустов. Затем с неба водопадом обрушился ливень.

Держась за руки, Алексей и Марина побежали к бане: до нее было ближе, чем домой. Мокрые, отряхивались в тесном предбаннике. На улице хлестали молнии, словно огромным вальком там катали белье. С крыши на землю падали шумные потоки. А в бане было сухо и тепло, пахло дымными булыжниками, пирамидой сложенными на каменке, березовыми вениками — пахло детством.