Ленинский тупик

Ермаков спрыгнул на подмости возле Нюры. Снег из-под его ног взметнулся.

– Твой муж что, онемел?! До того замордовала парня, что….

Нюра подняла на него глаза, он осекся. Она хотела было ответить с вызовом: “Серые мы! Что у нас узнаешь!”

Вчера была довольна тем, что Некрасов позвал толковать с Ермаковым вместо нее Матрийку. Та мудрее - на войне побывала.

А сегодня чувствовала - пришел и ее день.

К ним приблизились члены комиссии. Один из них, немолодой, в каракулевой ушанке подал Нюре руку, сдернув свою кожаную перчатку. Нюра вытерла ладонь о юбку, поздоровалась. Рука у мужчины оказалась богатырской. У Нюры от его рукопожатия слиплись пальцы.

От этого ли, потому ли, что все остальные здоровались с ней второпях, Нюра ощутила симпатию к человеку в каракулевой ушанке, в его рукопожатии почувствовала уважение к себе, уважение к человеку, который день-деньской на морозном ветру возводит стены домов.

Чувство симпатии к нему, похоже, высокому руководителю (“Ермаков враз язык проглотил…”), вызвало у нее желание пожаловаться на Ермакова. “Проучить бы его!” Но жаловаться на кого-либо она, детдомовка, не любила. В детдоме это считалось последним делом… Пугаясь своей мысли и еще не зная, что она предпримет, она уже знала, что Ермакова она проучит.

Нюру спросили, когда они сдадут корпус Она хотела ответить вдруг, неожиданно для самой себя, осклабилась словно бы придурковато, протянула первозданным воронежским говорком, как, по ее мнению, и должна был отозваться неразвитая, из глухомани, баба, серость:

– Мы-та?

Мужчина в каракулевой ушанке повторил несколько оторопело: .

– Ну да, вы… бригада.

Нюра оглянулась на Тоню, которая стояла подле нее, опершись на лопату и намереваясь, судя по ее лицу, высказать начальству свои претензии, и спросила у нее прежним тоном:

– Тонь! Когда должон быть сдан дом-та?

От Тони, самой любопытной на стройке женщины, ничто не ускользнуло; Она, как и Нюра, прекрасно знала, когда предполагали закончить корпус, но отозвалась голосом не вполне проснувшегося человека:

– Когда будет готов, тогда, значит, и сдадут.

Прошло несколько секунд, пока прозвучал следующий вопрос:

– Девушки, а разве вы не соревнуетесь за досрочную сдачу дома?

Нюра взглянула на Тоню: - Тонь, мы соревнуемся?

– Что нам соревноваться,-вяло откликнулась Тоня.
– Наше дело - лопатой махать.

Из горла Ермакова вырвался какой-то клекотный звук. Мужчина в каракулевой ушанке дотронулся рукой до его локтя: мол, погодите, Сергей Сергеевич, - и спросил обеспокоенно и удивленно:

– Девушка, вы откуда?

– Мы-та?-снова завела Нюра.

– Ну да, вы.

– Мы-та воронежские…

– Спрашивают, где вы сейчас живете?
– перебил ее

кто-то из-за спины Ермакова.

– Мы-та?

– Ну да, вы? .

– Мы-та в Заречье.

– В общежитии?

Мужчина в каракулевой ушанке приблизился к Нюре почти вплотную.

– Скажите, у вас в общежитии красный уголок

есть? Красный уголок? Как же…

– К вам агитатор ходит?

Нюра откинулась всем корпусом назад, ответила c видом человека, оскорбленного до глубины души

– Ко мне мужчины не ходят! Бывал сродственник дядя, но нынче уехал.

Мужчина в каракулевой ушанке повернулся и молча зашагал прочь. За ним гуськом потянулись остальные

Нюру вызвали к управляющему в тот же вечер. :- Чем я тебя обидел?
– вскричал Ермаков, едва она переступила порог его кабинета.- Чем?! Приехала с ребенком-взяли. В подсобницы вывели! Зачем дурочкой прикинулась? Без ножа зарезала!

Нюра подошла к столу управляющего и, глядя Ермакову в глаза, отчеканила своим тоненьким, протяжным голоском:

– Вы управляющий. Слово-то какое! Управляющий всей стройкой. А кем вы прикидываетесь?.. Изрявкался весь, исклектался!

От обидных слов Ермаков, по обыкновению, отмахивался. И тут же забывал о них, по горло занятый стройкой или станом. Но слова Нюры звучали не одной лишь обидой.

Клекчут только орлы. Стало быть, высоко ставит управляющего подсобница каменщика Нюра. Хоть и осмеяла, опозорила, но… в подсознании ее живет не “истявкался” или “извылся” - “исклектался!”.

Пилюля была в сахарной облатке.

К чему бы Ермаков в тот день ни обращался, все напоминало о слове, сорвавшемся с губ подсобницы от которого у Ермакова начинало гореть лицо.

“Исклектался!”

6.

Но в поступках своих Ермаков меняться и не думал.. “Статуй!” - окрестила его Нюра в сердцах. Даже на профсоюзную конференцию “статуй” явился, как и в прошлые годы, с полуторачасовым опозданием. И тут же начал куда-то торопиться, вышел из-за стола президиума, бросив, скорее, самому себе, чем председательствующему:

– Ну, я пошел!

Игорь Иванович, к радости Нюры, и, естественно, не только Нюры, задержал его, спросив громко, на весь зал:

– Вы кому это сказали, Сергей Сергеевич?

– Председателю?…Обратитесь, пожалуйста, к залу.

Подобными же словами Игорь Иванович пытался остановить Ермакова, устремившегося к выходу и на прошлогодней конференции

У Ермакова в тот раз вырвалось с искренним недоумением:

– К залу?!

В этом восклицании, говорили в тресте, был весь Ермаков. Теперь, вскинув руку, он посмотрел на ручные часы, помедлил, вернулся на прежнее место, стараясь не скрипеть подошвами.

…Председательствующий перевыборного собрания, начавшегося на другое утро, нажимал и нажимал кнопку звонка. Наконец, не выдержал.

– Вы что, как заведенные?!

Каменщики действительно были, как “заведенные”. “Завели”их еще вчера.. Оказалось пришло время пересмотра разрядов. Шумный “пересмотр” завершился в полночь. И к утру не унялись.

И были на это серьезные основания…

На улицах города появились невиданные доселе панелевозы, которые тянули на своих платформах-прицепах сероватые железобетонные “панели Ермакова”. Да и не только Ермакова. ДСК, как их называли -домостроительные комбинаты начали в тот год появляться, как спутники Земли, один за другим.

Каменщики следили за созданием ермаковского и других домостроительных станов ревниво. Машины грозили упразднить их нужнейшую, нарасхват, профессию, золотую профессию, которую они передавали из рода в род. Тут, в каменном деле, была их честь и удача.

Как-то теперь все сложится?

Александр Староверов, как и все другие, понимал и умом одобрял трудные поиски Ермакова и Акопяна, радовался их удачам, но в нем жило горьковатое чувство человека обойденного, почти обида, хотя неизвестно на кого или на что.