Лента Мебиуса

Самсон откидывается в своем кресле.

В кабинете повисает гнетущее молчание. Король поджимает губы и некоторое время молча разглядывает лейб-медика.

Гофмаршал Шауниц с изумлением смотрит на короля, Самсон напомнил ему сейчас Иеронима Неутомимого в моменты гнева. Тот тоже, прежде чем наброситься на кого-нибудь с кулаками, вот так же затаивался, собираясь с силами. Все-таки в жилах королей течет особая кровь, думает он. Ах, как он сглупил с этим Краузе!..

– У меня создается впечатление, что если дело так пойдет и дальше, – говорит король подозрительно елейным, почти ласковым голосом, – то очень скоро вашего короля, набив соломой, как чучело, будут показывать на рыночной площади, чтобы потешить чернь… И ты посмел, негодяй, – взревел король так, что все привстали, – использовать скелет моего высокородного предка в качестве учебного пособия? Ты, верно, не в своем уме, Краузе! Таскаешь моего предка под мышкой, словно банный веник… Ты не боишься, что мое терпение лопнет? К сожалению, в последнее время ты совершаешь уж слишком много ошибок, Краузе… Да, слишком… – король печально вздохнул. – Я бы простил тебе твой липовый диплом об окончании Пастеровского института, если бы ты излечил меня от бессонницы… Но ты даже этого не можешь… Господа! Предлагаю всем вспомнить, что под чутким руководством этого шарлатана трое моих ближайших родственников преждевременно отправились на тот свет и вот уже который год осваивают бескрайние просторы потустороннего мира… Милый Краузе, если ты полагаешь, что и со мной пройдет тот же номер, то знай, я против. И не просто против, а активно против… Знай, моя королевская милость небезгранична. Такие вот дела… Ты делаешь все, чтобы тобой занялись люди Урбана! Маркиз, твои парни, кажется, соскучились по работе?

Маркиз Урбан поднимается во весь свой огромный рост.

– Ваше величество, – отчеканивает он, – дайте мне любого асперона, и через час он сознается во всех своих преступлениях!

– Вот видишь, Краузе… – король разводит руки в стороны.

Краузе падает на колени перед королем.

– Ваше величество! – восклицает он. – Это не настоящий скелет. Это всё пластмасса и гипс…

Король чувствует, что вот-вот сойдет с ума. Он все же находит силы спросить:

– А бирка?..

– Это директор музея таким образом…

– Подправляет историю?

– У него там, в музее, – ябедничает Краузе, – вообще нет ни одного подлинного экспоната. Одни подделки…

– Как, впрочем, и все в нашем замечательном королевстве… – тихо, как бы про себя говорит король Самсон. – Господа, вам не напоминает наше славное королевство огромный сумасшедший дом?

Все обдумывают последние слова короля. Ах, если бы они не боялись высказывать свои мысли вслух!

Спустя несколько минут буря, поднятая королем, утихает, и совещание продолжается.

Фон Шауниц, с облегчением поняв, что тучи над головой его протеже пронеслись мимо, настаивает на расстреле начальника дворцовой службы по уборке помещений.

Затем берет слово сначала один Берковский, потом другой… И говорят, говорят, говорят… Мелькают, чередуясь, слова – молодежь, Лоренцо, распустились, казнь…

…А перед королем тем временем проплывает одно из его самых ярких парижских воспоминаний. Он все чаще и чаще стал мысленно обращаться в то далекое и незабываемое время… Сколько впечатлений! И какие люди!.. Какие встречи!

Глава 8

…Пьяная ночь, его выкинули из дешевого кабака. Принц, спотыкаясь, поминутно падая и поднимаясь, бодаясь со стенами домов и стволами деревьев, круша мусорные баки, долго брел по темным, безлюдным и совершенно не знакомым улицам…

Помнится, кричал страшные слова проклятий, обращенные в черное безмолвие, и звуки его голоса, охрипшего от тоски и водки, поглощала ночная пустота…

Он беспрерывно блевал, кашлял и плакал… Закончилось все тем, что он оказался на каком-то пустыре, полном рытвин и луж. Поскользнувшись, он потерял равновесие, рухнул наземь и скатился по насыпи в канаву, на дне которой скопилась жижа, отвратительно вонявшая падалью и собачьим дерьмом…

У него не было сил вылезти из канавы. Да, по правде говоря, не очень-то и хотелось. Он вдруг молниеносно протрезвел и сразу понял, что попал туда, куда надо.

Ему никуда не надо было спешить, ему было хорошо лежать вот так, наполовину погруженным в помойную кашу, которая, булькая и как бы чревовещая, через брюки, трусы и носки пробиралась к телу и приятно холодила чресла и спину и успокаивала раскаленные ступни.

Удивительно, но яма оказалась чрезвычайно удобной, чуть ли не комфортабельной. Казалось, ее отрыли специально для него, в надежде, что в один прекрасный день он, твердо решив помереть, придет сюда и сам в нее ляжет, обойдясь без гроба, удовлетворившись глиняным днищем и воображаемой крышкой из сырого эфира.

Полежав немного в этой временной могиле, он вдруг почувствовал себя нравственно и физически здоровым, свободным и одиноким, и поэтому абсолютно счастливым.

И Самсон, с удовольствием подражая трупу, в который когда-нибудь, подумалось ему просветленно, превратится его полное жизни и горячей крови тело, сложил руки на груди и с наслаждением вдохнул ночной воздух, пахнущий помоями и тленом. Чувство умиротворенного всепрощения охватило все его существо.

Он широко раскрыл глаза и запрокинул голову…

И тут будто над ним взорвалась вселенная, бескрайнее безмолвное пространство вдруг раздвинулось, раздалось в стороны, и что-то несокрушимо мощное хлынуло из кипящих глубин мироздания и моментально пробило его сердце и мозг навылет, превратив в прах всю его прежнюю жизнь.

Ощутив затылком всё ту же приятную прохладную жижу, которая упоительно пахла отбросами, он отчетливо увидел океан мерцающих, успокаивающих душу звезд, которые бесстрастно оделяли землю ничтожной долей своего могучего сияния.

Он на мгновение представил себе, что закон всемирного тяготения отменен, и он, вдруг оказавшись на Южном полюсе, прислоненный спиной к земле, нависает над бездной, которая уходит от него вниз, в ужасающие, не подвластные человеческому разуму глубины, в страшную бесконечную тьму, которая исходила звенящей космической тоской.

Он с ужасом и восторгом, чувствуя, что сходит с ума, глядел в бездну, которая находилась не над ним, а – под ним. Он каким-то чудом не срывался и удерживался на земле и не падал в бездонную пучину, которая манила его с неодолимой и страшной силой.

И в это мгновение он все понял…

Все в мире вздор и абсурд, возведенные кем-то – разумеется, не человеком! – в абсолют. Нет никакого смысла ни в чем…

Ему показалось странным, что это никого не волновало и что это почти никто не пытается понять!

Во всем мире существуют всего лишь сточная канава, наполненная жидким дерьмом и звездной пылью, и он, счастливец-полутруп с умиротворенно сложенными на груди руками.

И еще холодные мерцающие миры, которые светят вовсе не для того, чтобы человек мог посвящать им дурацкие стихи о платонической любви к молоденькой жене соседа или диссертации по астрономии, что приводят человека в смятение, когда он скуки ради вдруг принимается размышлять о времени, пространстве, скорости света, вечности, бесконечности и прочей муре, способной свести с ума всякого, кто будет думать обо всем этом слишком часто и слишком упорно.

Звезды существуют лишь для того, чтобы их созерцать. Лучше, если при этом лежишь в сточной канаве, смердящей плесенью, блевотиной и собачьим дерьмом, и глазами, полными слез умиления, почтительно и любовно внимаешь подлунному миру.

То, что мир абсурден, он с особой отчетливостью осознал тогда, когда почувствовал, что влага, полностью пропитав брюки и трусы, добралась до яиц. Самсон понял, что с этого мгновения он и сам превратился в частицу этого вселенского абсурда.

Открывшаяся истина приятно ошеломила его. Самсону стало так хорошо, что он испытал подлинный экстаз. Подобный тому, какой испытывает отшельник, опрометчиво удалившийся от людей в пустынную обитель без света, тепла и жратвы и вдруг обнаруживший на полке, рядом с опрокинутой солонкой и пустым спичечным коробком, завернутый в тряпицу шмат копченого сала.