Ленты Мёбиуса

Ну-ка?! Прислушаемся!..

Нет, не раздаются по округе гулкие гневножалостливые ответы на удары по железным бокам бочки – никого нет.

Заранее было объявлено в деревне, чтоб всем, кто может, явиться в назначенное время на чистку кладбища от мусора и заполоняющаго всё кустарника. Никто не отказался.

Люди ушли недавно, только-только миновали телятник на той стороне реки. С деревенского холма эта странная вытянутая процессия на фоне молодой травы напоминает разноцветный дирижабль, плывущий по зелёному небу, а может, рыбу в океане или даже… огромную бомбу, которую катят по дорожным колеям-рельсам. Хорошо шагать среди людей в самом сердце процессии, в котором собралась вся деревенская ребятня, шагать и слушать глухой неровный шум, поднимающийся вместе с пылью от переступа нескольких десятков (обутых так разно!) ног; слушать, ворочая по сторонам головой, гудящее пчелиным роем людское многоголосие… Различать среди этого гомона ничего не значащие в отдельности слова и урывки фраз, вязнущие в тесноте толпы…

У бредущих кучно, отчего часто задевающих, касающихся друг друга, но не желающих разойтись реже, людей в руках носилки, топоры, веники, на плечах грабли, вилы, иногда лопаты.

Впереди Серёга. Он идёт не глядя под ноги, отчего часто спотыкается, но всё же не падает. Серёгина рубаха, одетая на голое, загорелое уже, тело, распахнута, полы её трепещет ветер. На плече у Серёги высоко поднятая, чтобы не задеть никого сзади, широкая лопата для чистки снега.

…Чуть отстав от процессии, идут вдвоём Емеля и Иван Иванович, который шаркает по земле валенками с галошами, в женской куртке с большущими разного цвета пуговицами, без шапки. Седые волосы на его голове – пух одуванчика, сквозь который просвечивает кожа.

Иван Иванович исхудал, сейчас потный, то и дело снимает очки, протирает линзы изжёлтым от курева большим пальцем и, чуть пошатываясь при ходьбе, словно дорога для него теперь палуба корабля, всё рассказывает своим баском:

– …Я там сколько рыбы ловил.

– Сколько?

– За сезон по пятьдесят тонн бывало. Самолёт прилетит, заберёт… – Он помолчал, вспоминая. – А тут с перехода посмотрел – ни мейвины не видно. Мы пацанами рубахами ловили. А тут – ни мейвины. …У меня там жена. Там у всех лошади. А тут приехал – у одного… В колхозе, говорят, есть. У меня два сына, оболтусы. Старший спрашивает: «Бать, чего оболтусами зовёшь?» – «Так оболтусы!» – говорю. Там дорог нету, лес. Туда можно только по реке или зимой, или на самолёте. Спроста не попадёшь. По пятьдесят тонн рыбы…

И не верилось, что этот исхудалый больной старик, которого качает от слабости, который, шаркая непослушными ногами, едва успевает за остальными, ловил по пятьдесят тонн рыбы.

* * *

На кладбище остановились у калитки в ограду – привычно ждали начальство из села.

Солнце уже набрало силы, но в тени сосен бора, среди которого располагалось кладбище, прохлада. В чистом утреннем воздухе явственно различимы запах краски и запах сосновой смолы. Невдалеке на деревьях расселись вор'oны. Сидят, переругиваются. Они знают, что люди быстро уходят, оставляя на могилах съестное.

Наконец пришёл автобус, спугнувший недовольно закричавшую стаю. Против ожидания, из автобуса вышли всего лишь человек десять, не больше, главы сельской администрации среди них не было. У приехавших в руках грабли, топоры, вилы. …Пройдя метров пять, они остановились небольшой кучкой на солнцегреве. Остановились и чего-то ждали.

Вор'oны между тем, успокоившись, снова расселись по соснам…

– …Здравствуйте! – …наконец нашлась Анна.

И все по её примеру принялись здороваться, наделав шуму больше, чем на школьной перемене.

– Здорово! – протянул Емеле руку один из двух приехавших мужчин. – Что, всё ещё Юрик на меня зуб точит?

– Точит, Саша, точит.

Саша достал из почти нового спортивного костюма пачку сигарет и, жадно затягиваясь, закурил. Казалось, что как раз из-за этой привычки у него немного впалые щёки. …Лоб высокий, в крупных неподвижно застывших морщинах; волосы густые, темно-русые.

– Сейчас уехал? – спросил ещё, сощурив глаза.

Емеля кивнул.

…Второй приехавший разговаривал о чём-то с Анной. Он моложе, похож внешне на первого, даже одет так же. Часто смущённо улыбается. И когда улыбается, тонкие брови (особенно у висков) ощутимо приподнимаются, кожа на лбу морщится лёгкими волнами, начерченными детской рукой, небольшой нос, с тонкой переносицей, обостряется – сразу представляешь картину: нос и брови – чайка, которая летит над океаном в лучах утренней зари.

– Здорово! – подойдя к Емеле, он потряс и долго не отпускал протянутую тем руку. – А Наш в город уехал, сказал, чтоб всё с кладбища в кучи за дорогой складывали – после на машине увезут или сожгут, если дождь. – Он виновато улыбнулся. – …Наши на кладбище потом приедут, сами…

Кладбище довольно большое, расположено на краю соснового бора, вдоль старинной грунтовой дороги. Обнесено кладбище оградой; со стороны бора выкопана вокруг него застарелая теперь канава, а со стороны дороги пропахана противопожарная полоса.

Основная центральная калитка за забор одна. Сначала кладбище идёт ровным местом, но потом поднимается на два, почти одинаковой формы, улыбающиеся при свете солнца взгорушка, которые напоминают придавленные сверху купола и занимают собой всю заднюю часть кладбища.

Сосны на взгорушках – стройные корабельные мачты. С каждого взгорушка видно за деревьями поворот поблёскивающей реки, а если вглядеться, то различишь и деревушку на крутолобом холме. Хорошо, наверно, тому, кого похоронят здесь!

Если на взгорушках привольно, дышать легко, то внизу, где начинается кладбище, густо затянуло могилы можжевельником и молодой берёзкой, попадаются колючие ёлочки; на листочках, среди хвои, в частых сетях-паутинках почти весь день блестят, не могут просохнуть капельки росы. В начале кладбища хоронили давно, а подхоранивают редко. Пропадают, валятся на землю кресты, сглаживаются морщины могильных холмиков. Наверно, родственники тех, кто нашёл здесь вечный покой, уехали куда-то далеко или их тоже нет в живых.

Люди, оставив на свежевспаханной противопожарной полосе следы множества ног, вошли в центральную калитку, растеклись по кладбищу, словно муравьи по муравейнику. А работать, как умеют эти многочисленные неутомимые труженики, завсегда душерадостно. Хорошо делается в груди, легко, и нет, кажется, на предстоящем долгом пути преград, которых было бы не одолеть.

…Уже к обеду управились. Весь мусор: прелую листву, хвою, шишки, сухие ветви, молодые, не на месте выросшие деревца, пустые банки из-под краски, сваленные в кучи около забора вылинялые венки и цветы, остатки сгнивших крестов, – сносили за противопожарную полосу, за дорогу, на небольшой песчаный пустырь.

Расходиться не спешили. Стояли на дороге неровным строем, многие оперевшись о ручки граблей и вил. Потные, усталые, в запылённой одежде, стояли и смотрели на свою работу.

…Теперь кресты, памятники и могилки хорошо видно. Легко можно разглядеть искусственные (живых ещё нет) цветы в вазочках или литровых банках. По кладбищу прогуливается, проверяя, всё ли сделано, ветерок. Сосны одобрительно шумят кронами. А внизу, на вычищенной граблями земле, чуть дрожат их тени. Кладбище… дышит, легко-легко, освободившись от лишнего. В глубине бора умиротворяюще считает кукушка: ку-ку, ку-ку…