Леонид Красин. Красный лорд
Шрифт:
Ледокол «Красин» принимает членов экспедиции Нобиле
В Кремлевке он пробыл недолго и при первой возможности сбежал. Любови Васильевне он писал: «Лечиться здесь я ведь все равно не буду (особенно после того, когда на Фрунзе наши эскулапы так блестяще демонстрировали свое головотяпство)». Надо отметить, что смерть на операции наркома по военным и морским делам Михаила Фрунзе 31 октября уже тогда многие считали таинственной и приписывали Сталину, который будто бы боялся соперничества Фрунзе в борьбе за власть. Уже в наши дни в некоторых публикациях на Сталина взвалили и смерть Красина, хотя травить никак не угрожавшего ему (хоть и нелюбимого) дипломата
Выйдя из больницы, Красин отправился к своему старому другу Александру Богданову, который тогда возглавлял Институт переливания крови и проводил многочисленные опыты по лечению с помощью этого переливания всевозможных болезней и даже омоложению организма (эти опыты он ставил и на себе и в 1928 году погиб в результате одного из переливаний). Он согласился сделать переливание и Красину, который писал жене: «Сейчас мы ищем, как я говорю, „поросенка“ (то есть донора. — В. Э.). Сама операция проще, чем вспрыскивание дифтеритной сыворотки, и уже на другой день люди идут на работу. Если успею скорее кончить с Цурюпой и Наркомторгом, то уеду в Париж, не ожидая переливания, если же скоро найдем „поросенка“, перелью и буду вам телеграфировать».
Но операция по каким-то причинам не состоялась, и в январе 1926 года Красин уехал на лечение в Германию, а потом во Францию. Теперь он снова не исключал для себя отставки и отъезда за границу, где он сможет жить «приватной жизнью». «На случай, — писал он жене, — если бы в официальном моем положении произошла перемена (в Лондоне), я постарался бы, конечно, минимум до лета оставить вас там, а после либо перейти на более приватное положение и жить в Англии же, или переселиться куда-либо, где дети смогли бы учиться, например, в Швейцарию или во Францию, и где жизнь не столь дорога».
Во Франции, как и в Москве, ему прописали переливания крови два раза в неделю. Его донорами стали дочери — Людмила, Екатерина и Любовь. «Чувствуешь себя каким-то вампиром», — жаловался он. После первого переливания 25 января он почувствовал себя несколько лучше, но слабость все равно была настолько велика, что работать он не мог и сообщил Тамаре Владимировне о намерении отложить запланированную поездку в Лондон, дабы завершить курс лечения в Париже. Утратив надежду на помощь врачей, он пытался сам анализировать свое состояние и изучал свою кровь под микроскопом, подсчитывая число белых и красных кровяных телец. «Глупо себя успокаивать, когда я знаю и вижу, как идет дело, — отмечал он в письме Тамаре Миклашевской 21 июля 1926 года. — Положение было трудное и опасное. Сейчас улучшение большое, идет только очень медленно. Выбраться из совсем плохого я выберусь, но в каком виде и с какими силами, никто этого не знает… Выздороветь — это мое главное сейчас стремление и даже что-то вроде занятия».
Данные своих анализов он отсылал Миклашевской и просил ознакомить с ними Богданова, надеясь, что тот сможет что-то посоветовать. Возможно, он и правда верил (как и в случае с Лениным), что прогресс науки сделает возможным исцеление безнадежных больных и даже воскрешение умерших. Сам Богданов писал об этом в своих фантастических романах, где «общественно полезным» гражданам переливали молодую кровь. Романы Красин вряд ли читал, но энтузиазм друга вполне мог произвести впечатление и на него. Однако весной парижские доктора, проведя обследование, прямо заявили, что он безнадежен. Это заставило его впервые опустить руки и задуматься о приближении смерти, хотя близким он старался ничего не говорить, привычно шутил с ними и уверял, что все будет хорошо.
В марте ему посоветовали уехать от сырой парижской весны на юг, и они с женой отправились в Антиб. Любовь Васильевна, буквально не отходившая от него, вспоминала: «Сначала Л. Б. пытался убедить нас, что с его здоровьем все в порядке, и даже надевал вечерний костюм каждый раз, когда мы ужинали в публичных местах. Потом ему внезапно стало хуже, и меньше чем через месяц мы вернулись в Париж, где он мог получить надлежащий медицинский уход. Следующие два месяца, когда он снова смог передвигаться, мы провели в Монморанси… Обычно он целый день сидел в кресле-качалке, смотрел на природу, читал или писал друзьям отчеты о своем здоровье. Это было очень непохоже на него — человека, который по своей природе был свободен от привычки многих русских жалеть себя».
Зная о его безнадежном состоянии,
близкие с большим удивлением узнали в сентябре, что он все-таки собирается поехать в Лондон и взять на себя обязанности полпреда. Видимо, он устал от длительного бездействия и решил в последний раз послужить своей стране, попытавшись убедить британские власти и деловые круги активнее сотрудничать с СССР. Пассивное ожидание смерти было невыносимо для его деятельной натуры, и он решил встретить ее стоя, лицом к лицу.О том, как он сумел осуществить задуманное, читатель уже знает. Его уход был достойным — подобающим и старому революционеру, и министру, и дипломату, и инженеру. Всем, кем Леонид Красин успел побывать за свою не такую уж долгую жизнь.
Глава 4. Память в потомках
После Красина остались не только урна в Кремлевской стене и быстро редеющий поток воспоминаний, но и семья. Точнее, целых две семьи — официальная в Лондоне и неофициальная в Москве, причем советские чиновники долго не могли разобраться, какая из них «настоящая». Это отразилось в резолюциях, принятых ЦИК в 1926 году: одна из них предписала выплачивать 150 рублей в месяц «младшей дочери тов. Красина» (Тамаре), другая — 120 рублей его сестре Софье Лушниковой и ее семье. По поводу Любови Васильевны и ее дочек, которых прежде полностью обеспечивал Леонид Борисович, решение затягивалось, хотя до этого он, пользуясь своими связями, сумел оформить для них советское гражданство.
С 1921 года семья, как уже говорилось, проживала в Великобритании, не испытывая никакого желания возвращаться в СССР. Красин навещал их при первой возможности, хотя старшая дочь Людмила признается: «Он был всегда занят то тем, то другим, и мы его практически не видели». И тут же противоречит себе: «Мы были счастливыми детьми, мы были очень дружной семьей. Я помню отца даже более живо, чем мать; он был для нас чем-то особенным. Каждое утро он завтракал с нами; он обладал отменным чувством юмора и умом, был интеллигентен и обладал громадным обаянием». По письмам Красина видно, что он в самом деле горячо любил дочек, и немудрено, что его нечастые визиты так врезались им в память.
При этом он был невольным виновником многих их проблем, о чем тоже рассказывает Людмила: «По прибытии (в Англию. — В. Э.) мы поселились в комфортабельном отеле у моря, полном отставных военных. Они узнали, кто мы, поскольку газеты тогда были полны Красиным. <…> Делегация трех полковников в отставке явилась к менеджеру со словами: „Если эти дети сейчас же не съедут из отеля, то уедем мы все“. Поникший менеджер пошел к секретарю отца, и мы перебрались в маленький пансионат, где до нас никому не было дела». Те же проблемы возникли со школой: девочек отказались принимать на учебу везде, кроме «прогрессивной» школы короля Альфреда, где детей воспитывали в духе простоты и близости к природе. Там им тоже пришлось трудно, поскольку они знали немецкий и французский, но не английский. По признанию Людмилы, она девять месяцев просидела в классе, не понимая ни слова: «Когда мы читали Шекспира, учитель всякий раз говорил: „Поднимите руку, если вы не поняли какое-то слово“ — и я все время тянула руку вверх, особенно когда слышала слово „блудница“. Из-за этого все смеялись, а учитель говорил: „Вот леди редкой добродетели!“»
Постепенно девочки втянулись в лондонскую жизнь, перебравшись из пансиона в квартиру при торгпредстве. Популярность Красина в Англии привела к тому, что с ними захотели познакомиться такие знаменитости, как Айседора Дункан или леди Астор. Людмила вспоминала, как их дом навестил Бернард Шоу и мать пыталась поддержать с ним беседу, восхищаясь английской вежливостью. «Все мошенники вежливы», — лаконично ответил писатель.
Любовь Васильевна не смогла прижиться в Лондоне, ей куда больше нравился Париж, и она была рада перебраться туда вслед за мужем. Дочки тоже были счастливы в этом городе, вернувшем себе после войны славу всемирной столицы моды и развлечений. Людмила даже отказалась ради него от поступления в Оксфорд, о чем потом жалела: «Это было глупо, я бы имела тогда лучшее образование и, быть может, лучшую, более полную жизнь». Но когда Красин в 1926 году вернулся в Лондон, Любовь Васильевна тут же отправилась туда, чтобы не допустить появления рядом с мужем Тамары Миклашевской. Дочки с ней не поехали, ссылаясь на учебу и другие дела, поэтому у смертного одра Леонида Борисовича его обширную семью представляла она одна. Скоро на убитую горем женщину обрушились новые проблемы: ей мягко, но настойчиво намекали на необходимость возвращения в Москву. Она опасалась, что ее привлекут в свидетели по делу недавно арестованного А. Квятковского, и говорила, что «не желает, чтобы копались в ее душе».