Леопард

Красные пятна заплясали у Лене под закрытыми веками.

— Я и сам не представлял, как сильно я его ненавидел. Но как-то раз, через пару лет после моего бегства из дома, я стоял с девушкой на опушке леса, неподалеку от клуба, где были танцы. Вдруг на меня накинулся один парень. Я видел, у него в глазах пылает ненависть. И тут мне почудился отец, идущий с лопатой наперевес на нас с мамой. Я отрезал тому парню язык. Меня схватили и осудили. Так я понял, что делает с человеком тюрьма. И почему отец и словом не обмолвился о том, как тянул свой срок. Мне и дали-то не так много. И все равно я чуть не сошел с ума. Там-то, в тюрьме, я и понял, что мне делать. Я обязан был упечь его в тюрьму за убийство матери. Не убивать, а замуровать в тюрьме, похоронить заживо. Но для этого мне нужны были доказательства — останки матери. Чтобы их найти, я построил хижину там, высоко в горах, подальше от людей. Чтобы нечаянно не встретить кого-нибудь, кто узнал бы мальчишку, сгинувшего в пятнадцать лет. Каждый год я километр за километром обшаривал плоскогорье. Едва сходил снег, как я брался за дело, работал в основном по ночам, когда в горах никого нет, прочесывал обрывы и места оползней. Иной раз ночевал в туристических хижинах, все равно туда заглядывали лишь случайные туристы. Но кто-то из местных все-таки меня заприметил, поползли слухи о призраке сына Утму. — Тони душил смех. Лене открыла глаза, но Тони этого не заметил, он изучал мундштук, который как раз вынул из кармана халата. Она поспешила снова закрыть глаза.

— После того как я убил Боргни, пришло письмо, подписанное Шарлоттой. В нем говорилось, что прошлое послание прислала она. Я понял, что стал участником какой-то игры. Как знать, не было ли и это письмо блефом, ведь отправить его мог кто угодно из тех, кто провел ту ночь в Ховассхютте? Я поехал в горы, чтобы проверить по гостевой книге, но та страница была вырвана. Тогда я убил Шарлотту. И стал ждать нового письма. Оно пришло. И я убил Марит. А потом Элиаса. Потом прочитал в газете, что всех, кто оказался в Ховассхютте в ту ночь, просят дать о себе знать. Понятно, о том, что я там был, в полиции не знали, но я рассчитывал выпытать у полицейских, кто там был еще. Кто идет по моему следу. Кого мне предстоит убить. И я обратился к тому, кто, как я думал, знает больше всех. К этому сыскарю, Харри Холе. Попытался расспросить его о других постояльцах. Без особого успеха. Вместо этого появился Микаэль Бельман из КРИПОС и арестовал меня. Он рассказал, что кто-то звонил Элиасу Скугу с моего телефона. И тут меня осенило. Дело не в деньгах, просто кто-то пытается меня подставить. И отправить в тюрьму. Но кто способен хладнокровно наблюдать, как убивают людей, только чтобы продолжать этот… этот крестовый поход против меня? Кто может ненавидеть меня до такой степени? И тут пришло последнее письмо. На этот раз он не написал, кто он такой, сообщил лишь, что был в ту ночь в Ховассхютте, незримый, как призрак. И что я его даже слишком хорошо знаю. И что он придет за мной. Тогда я понял. Он таки нашел меня. Отец.

Тони перевел дух.

— Он задумал сделать со мной то, что я сам припас для него. Похоронить заживо, засадить в тюрьму пожизненно. Но как он узнал? Наверное, он приглядывал за Ховассхюттой и прослышал, что там произошло. Возможно, он знал, что я жив, и какое-то время следил за мной на расстоянии. Ведь после нашей помолвки в светской прессе стали печатать мои фотографии, а в такие журналы даже отец иногда заглядывал. Но ему бы понадобился сообщник, ведь он не мог, например, приехать в Осло и проникнуть в мой дом или сфотографировать Аделе с ножом в горле. Или все-таки мог? Я выяснил, что этот изворотливый козел покинул хутор. Но он не знал, как хорошо я изучил те места, пока искал тело матери. Лучше, чем он. Я нашел его в «Пасти», в туристической хижине. И радовался, как дитя. Но меня постигло разочарование.

Шелест шелковой ткани.

— Пытая его, я не получил того удовлетворения, на которое рассчитывал. Этот слепой чурбан меня даже не узнал. Хотя не это самое страшное. Я-то хотел, чтобы он увидел, что я стал тем, кем он так и не смог стать. Увидел мой успех. Хотел унизить его. А он увидел во мне свое отражение. Убийцу. — Он вздохнул. — И до меня постепенно стало доходить, что никакого сообщника у него не было. А в одиночку он бы не справился, слишком он был жалок, труслив, напуган. Вызвав лавину, я едва не впал в панику. Потому что теперь знал наверняка: это был кто-то другой. Невидимый охотник, который затаился в темноте и дышит в такт моему дыханию. Мне надо было скрыться. Бежать из страны. Туда, где меня не найдут. И вот мы здесь, дорогая. На краю джунглей размером с Западную Европу.

Лене передернуло.

— Зачем это, Тони? Зачем ты мне это… рассказываешь?

Она почувствовала его руку у себя на щеке.

— Потому что ты заслуживаешь этого, дорогая. Твоя фамилия Галтунг, и ты, когда умрешь, удостоишься длинной надгробной речи. Вот я и считаю, что будет правильно, если ты узнаешь обо мне все, прежде чем дашь ответ.

— Какой ответ?

— Ответ на вопрос, согласна ли ты выйти за меня замуж.

У нее закружилась голова.

— Согласна ли я…

— Открой глаза, Лене.

— Но я…

— Открывай, я сказал.

Она сделала, как он велел.

— Это тебе, — сказал он.

Лене Галтунг хватала ртом воздух.

— Оно золотое, — добавил Тони. Солнечный свет мягко отражался в кусочке желто-коричневого металла, лежавшем на листке бумаги перед ними. — Я хочу, чтобы ты его надела.

— Надела?

— Разумеется, после того как поставишь подпись под нашим брачным контрактом.

Лене заморгала. Ей хотелось проснуться, чтобы этот кошмар наконец рассеялся. Изуродованная рука протянулась через стол и накрыла ее руку. Она взглянула на чудовище в бордовом шелковом халате.

— Знаю, о чем ты думаешь, — сказал он. — Денег, которые ты привезла, хватит ненадолго, но брак дает мне определенные права на наследство, когда ты умрешь. Ты думаешь, не собираюсь ли я тебя убить. Я прав?

— А ты собираешься?

Тони тихо рассмеялся и сжал ее руку.

— А ты собираешься мне помешать, Лене?

Она помотала головой. Ей всего лишь хотелось быть кому-то нужной. Ему. Словно во сне она взяла ручку, которую он ей протянул. Поднесла ее к бумаге. Слезы попали на подпись, чернила расплылись. Он потянул листок к себе.

— Прекрасно, — сказал он, подул на него и кивнул на журнальный столик. — А теперь давай, прими мой дар.

— Что ты имеешь в виду, Тони? Это же не кольцо.

— Я имею в виду, что ты должна открыть рот, Лене.

Харри моргнул. С потолка свешивалась одинокая лампочка. Он лежал на кровати, на спине. Голый. Тот же сон, только теперь он не спал. Над изголовьем в стене торчал гвоздь, а на гвоздь была насажена голова Эдварда Мунка. Норвежская купюра. Он разинул рот так широко, что казалось, сломанная челюсть вот-вот лопнет, но все равно давило ужасно, череп раскалывался от боли. Он не спал. Кетаномин уже не действовал, а при такой боли не заснешь. Как давно он здесь лежит? И сколько времени еще пройдет, прежде чем от боли он потеряет рассудок? Харри осторожно повернул голову и огляделся. Он по-прежнему был у ван Боорста, и он был один. Его не связали, и при желании он мог даже встать.

Он проследил глазами за проволокой, привязанной к ручке входной двери: она шла через всю комнату к стене позади него. Он осторожно повернул голову в другую сторону. Проволока проходила через скобу в каменной стене, а оттуда тянулась к его рту. Леопольдово яблоко было привязано намертво. Дверь открывалась так, что первый, кто за нее потянет, выпустит иглы, которые изнутри пронзят Харри голову. То же самое произойдет, если он будет двигаться слишком активно.

Харри засунул пальцы в уголки рта. Почувствовал шипы. Попытался надавить на один из них снизу. Безуспешно. Он почувствовал, что приближается приступ кашля, и в глазах у него почернело, когда он не смог дышать. До него дошло, что из-за шипов гортань распухла, и вскоре он может задохнуться. Проволока, привязанная к дверной ручке. Отрезанный палец. Случайность или же Тони Лейке знаком со Снеговиком? И задумал его превзойти?

Харри пнул стену ногой и заорал, напрягая голосовые связки, но металлический шарик заглушал крик. Он сдался. Прислонился к стене, стараясь не замечать боль, и сжал зубы. Где-то он читал, что человек может кусаться почти так же сильно, как акула. Но все равно ему удалось только чуть-чуть вдавить шипы, а потом они опять заставили его раскрыть рот. Такое ощущение, что они пульсируют, словно у него в пасти бьется живое железное сердце. Он потрогал шнур, тянущийся изо рта. Все инстинкты твердили, что он должен дернуть за него, вытянуть этот шар. Но ему показывали, что тогда произойдет, он видел фотографии с места преступления. Если бы он не видел…