Леопарды Кафки

— Ну, как вам текст?

— Текст? Текст прекрасный… Леопарды в храме… Прекрасный… Леопарды врываются в храм… Действительно чудесный…

— Он годится?

Мышонок не очень понял вопрос. Но ему не хотелось показывать свою растерянность:

— Годится ли? Конечно, годится. Проблема в том, что он…

— Темен, — договорил за него Кафка с легкой улыбкой. — Вы это хотели сказать? Непонятен. Я знаю. Все мои тексты сложны для понимания. Поэтому мне так трудно их публиковать.

Мышонок заерзал на стуле.

— Да… Ну да, это правда. Но я понимаю, что таким он и должен быть… Что текст должен казаться загадочным… В конце концов, учитывая, для чего он написан…

Кафка, казалось, погрузился в собственные мысли.

— Темнота, — проговорил он наконец. — Некоторые считают, что в этом проблема. Для меня в этом — решение проблемы.

— Для меня тоже, — поспешил согласиться Мышонок. — Я думаю, что ясность в этом случае была бы смерти подобна.

Теперь наступила очередь Кафки удивиться:

— Смерти подобна? Ну это, пожалуй, преувеличение…

— Нисколько, — настаивал Мышонок. — Учитывая нынешнюю ситуацию, ясность была бы непростительным риском.

— Вижу, вы радикал, — сказал Кафка с бледной улыбкой.

— Радикал? Да, я радикал. Радикал — это как раз обо мне, — с гордостью заявил Мышонок. Потом понял, что, возможно, переборщил, и поправил себя: — То есть я им стремлюсь быть. Радикалом. Дойти до самых корней. Хочу обличить всех, кто должен быть обличен, хочу разрушить все, что должно быть разрушено.

— Разрушить, — пробормотал Кафка. — Да, возможно, вы и правы. Возможно, творчество — тоже своего рода разрушение.

Мышонок был в таком воодушевлении, что даже не слышал его.

— В этом вопросе я следую идеям Троцкого о перманентной революции. Революция — как образ жизни.

— Троцкий? — Кафка снова нахмурился. — Для вас Троцкий — идеал? Лев Троцкий?

У Мышонка все похолодело внутри. До этого мгновения он был уверен, что Кафка — соратник Троцкого. Но реакция писателя удивила его. Он ошибался? Или за эти дни произошло что-то, что изменило всю ситуацию? Например, раскол в коммунистическом движении? Кто знает, возможно, за это время Троцкий успел создать фракцию, в которую Кафка не вошел и к которой, возможно, он питает смертельную ненависть. У Мышонка с доступом к источникам информации дело обстояло неважно. И не только сейчас. Как прикажете быть в курсе событий, если живешь в заброшенном бессарабском местечке, где народ неделями не читает газет, если вообще их читает? Понятно, когда рядом был Ёся, все обстояло иначе: у друга были таинственные каналы информации, он сообщал товарищам все, что им следовало знать. То же, несомненно, происходило и с Кафкой, у которого был куда лучший доступ к источникам информации: он жил в большом городе, покупал газеты, пользовался телефоном. Мышонку надо было вести себя осмотрительнее. Риск был не только в том, что он мог сморозить какую-нибудь бестактность. Риск был в возможном идеологическом промахе, против чего Ёся его неоднократно предостерегал. Мышонок решил спустить тему на тормозах:

— Я бы сказал, что в некоторых случаях — да. Но только под диалектическим углом зрения. Имея в виду, что революция может быть перманентной, но реально перманентной не является, так ведь? Кстати, «Леопарды в храме», по-моему, произведение, пронизанное диалектикой.

Кафка ненадолго задумался.

— Да. Текст можно рассматривать и так.

Он покосился на часы. Видимо, ему не терпелось закончить разговор и вернуться к работе. Так что он опять перешел к главному:

— Вы так и не ответили на мой вопрос: текст годится?

Вот он — момент истины, подумал Мышонок. Тот момент, когда хочешь не хочешь, а приходится идти на риск. И он был готов. Вернее, он смирился с неизбежным. После катастрофы с Бертой, ему было уже все равно.

— Текст-то годится, товарищ. Это я никуда не гожусь.

Кафка посмотрел на него с изумлением:

— Вы не годитесь? В каком это смысле?

— В том, что я не понял вашего текста. Не понял, о чем там говорится. Даже не догадываюсь.

— Но погодите, — Кафка принялся утешать его. — Мы ведь только что говорили, что смысл тут темен. Вы не обязаны его улавливать. Это зависит от того, отзывается ли в вас что-нибудь при чтении этого текста. Может быть, это просто не ваш текст.

— Но я должен разобраться, о чем там говорится! — в отчаянии воскликнул Мышонок. — Разве вы не понимаете? Я ведь для того и приехал, чтобы прочесть его, чтобы выполнить задание…

— Задание? — Кафка был явно заинтригован. — О чем вы?

— Прошу вас, товарищ, — взмолился Мышонок, — не унижайте меня еще больше, мне и так стыдно. Я обещал товарищу Йозефу, который очень серьезно болен, что возьму на себя его задание. Для этого я и приехал в Прагу, для этого вы и передали мне текст. Беда в том, что я растяпа, идиот. Все, что я до сих пор делал, только больше запутывало ситуацию, ставило ее с ног на голову. Для начала я потерял ваш адрес, с трудом нашел вас. Когда я получил вашу записку, не смог понять, о чем в ней говорится. Или понял неправильно — не знаю. Я вообще ничего не знаю. Думал, что определил место операции, думал даже, что нашел девушку, с которой должен был выйти на связь, но она не была моей связной, а теперь я и насчет места сомневаюсь, я во всем сомневаюсь, мне нужна помощь, товарищ, пожалуйста, помогите мне.

Кафка молча смотрел на него.

— Кто вы? — спросил он наконец.

— Кто я? Разве вы не знаете?

Нет. Кафка не знал. По выражению его лица это было совершенно ясно.

— Я думал, вы работаете в редакции журнала, который издается на идише здесь, в Праге. Я им обещал текст. Теперь вижу, что все не так.

Внезапно в сознании Мышонка вспыхнул свет: он понял, что произошло. Кафку обманул его акцент, акцент русского еврея. Он перепутал его с сотрудником еврейского журнала, одного из тех журналов, с которыми Кафка, живо интересовавшийся иудаизмом Восточной Европы, сотрудничал. Потому просьба о тексте не показалась ему странной. Отсюда и недоразумение.

И что теперь делать? Рассказать ему все?

Нет, Мышонок не мог все рассказать. В конце концов, неизвестно, насколько Кафка заслуживает доверия. Лучше уж выдумать что-нибудь, тем более за последнее время он в этом весьма поднаторел.

Он и выдумал. Да, он работает в журнале, который издается на идише, но не в Праге, а в России. В Прагу он приехал как турист.

— Мой друг Йозеф, редактор журнала, попросил меня, чтобы я, пользуясь случаем, познакомился с одним писателем… Имени я не запомнил… Чтобы встретился с ним и попросил чего-нибудь для журнала. Я решил, что это вы. Но ошибся.

Он вынул из кармана листок с «Леопардами в храме» и протянул его Кафке:

— Вот. Извините за беспокойство.

Кафка пристально смотрел на него. И вдруг закашлялся. Сухим слабым кашлем, который он силился сдержать, но никак не мог, и это настораживало. Мышонок вздрогнул. Ему такой кашель был знаком: это наверняка туберкулез, вечная угроза, наряду с нищетой и погромами, внушавшая ужас всем в еврейских местечках России. Кафка не жил в местечке, но с виду был явно чахоточным: эта худоба, эта бледность, слегка порозовевшие скулы. Что уж говорить про холод в ледяном домике, совсем не подходящий для туберкулезного больного. Глубокая печаль охватила Мышонка, такая же печаль, которая охватила бы его мать, если бы с ним случилось подобное: ты болен, Кафка, очень болен, этот кашель — не шутка, не выдумка, это чахотка, она убьет тебя, как убила уже столько народу, не думай, что тебя спасет степень доктора права, что ты выкрутишься, потому что писатель, эта болезнь не щадит никого, ты должен беречься, больше есть: посмотри, какой ты тощий, ты должен переехать из этого проклятого места, из этой холодной и сырой конуры, незачем сидеть тут и писать, если ты платишь за это жизнью, беги отсюда, пока не поздно, слушай, что я тебе говорю, я ведь тебе добра желаю.

Однако он ничего не сказал. Просто смотрел на писателя молча. В конце концов приступ кашля прошел. Кафка вытащил из кармана платок, вытер пот со лба.

— Извините. Что-то я в последнее время кашляю. Это психологическое, знаете ли, — он грустно улыбнулся. — Возможно, надо проконсультироваться у доктора Фрейда.

— Вот ваш текст, — повторил Мышонок.

— Оставьте его себе.

Взгляд и тон потрясли Мышонка. Как будто Кафка в этот самый миг решил сделать его хранителем чего-то, о чем Мышонок имел очень смутное представление, но чего принимать не хотел.