Лермонтов: Один меж небом и землёй

Притворством вечным утомлён, Уж и себе не верит он; Душе высокой недовольно Остатков юности своей. Вообразить ещё ей больно, Что для огня нет пищи в ней. Такие люди в жизни светской Почти всегда причина зла, Какой-то робостию детской Их отзываются дела: И обольстить они не смеют И вовсе кинуть не умеют! И часто думают они, Что их излечит край далёкой, Пустыня, вид горы высокой Иль тень долины одинокой, Где юности промчались дни; Но ожиданье их напрасно: Душе всё внешнее подвластно!

На любовь милой красавицы Зары Измаил-Бею ответить нечем. Он безмолвен перед нею, он только в мыслях ведёт с ней разговор:

«Всё, что меня хоть малость любит, За мною вслед увлечено; Моё дыханье радость губит, Щадить — мне власти не дано!..»

Тут уже нечто от любимого героя поэта — Демона.

И далее облик Измаил-Бея, несомненно, обретает некоторые черты самого Лермонтова:

И детям рока места в мире нет; Они его пугают жизнью новой, Они блеснут — изгладится их след, Как в тёмной туче след стрелы громовой. Толпа дивится часто их уму, Но чаще обвиняет, потому, Что в море бед, как вихри их ни носят, Они пособий от рабов не просят; Хотят их превзойти в добре и зле, И власти знак на гордом их челе.

«Симпатии автора на стороне горцев, отстаивающих свою свободу», — пишет о поэме К. Н. Григорьян в Лермонтовской энциклопедии. Если бы всё было так просто!.. Отнюдь не «острые социальные проблемы» и не сама по себе борьба горцев за свободу занимают поэта. Лермонтов прямо смотрит на вещи и не судит ни зверства казаков, покоряющих Кавказ, ни зверства черкесов, живущих разбоем и отстаивающих свою жизнь. И даже не столкновение цивилизаций — не геополитика, говоря нынешним словом, волнует его. — Рок, судьба, суд Божий над грешною душой человека ещё при жизни его на земле; мучения совести — вот что, по Лермонтову, страшнее и войны, и народных бедствий, и даже смерти.

Видали ль вы, как хищные и злые К оставленному трупу в тихий дол Слетаются наследники земные — Могильный ворон, коршун и орёл? Так есть мгновенья, краткие мгновенья, Когда, столпясь, все адские мученья Слетаются на сердце — и грызут! Века печали стоят тех минут. Лишь дунет вихрь — и сломится лилея, Таков с душой кто слабою рождён, Не вынесет минут подобных он: Но мощный ум, крепясь и каменея, Их превращает в пытку Прометея! Не сгладит время их глубокий след: Всё в мире есть — забвенья только нет!

Это испытывает не только Измаил-Бей, но и сам, ещё юный годами, поэт — и всякий человек.

Воин-князь не страшится мести от русского, у которого он отбил и «погубил» невесту, — открывая себя отчаявшемуся ревнивцу, Измаил-Бей уже за пределами его возмездия:

«Нет, не достать вражде твоей Главы, постигнутой уж роком! Он палачам судей земных Не уступает жертв своих! Твоя б рука не устрашила Того, кто борется с судьбой: Ты худо знаешь Измаила; Смотри ж, он весь перед тобой!»

Обрывает жизнь князя не враг — а брат Росламбек, его роковая пуля.

Но почему вдруг омрачился взгляд черкесов, которые расстёгивают чекмень убитого, чтобы обмыть тело и достойно предать его земле?

Чего они так явно ужаснулись? Зачем, вскочив, так хладно отвернулись? Зачем? — какой-то локон золотой (Конечно, талисман земли чужой), Под грубою одеждою измятой, И белый крест на ленте полосатой Блистали на груди у мертвеца!.. «И кто бы отгадал? Джяур проклятый! Нет, ты не стоил лучшего конца; Нет, мусульманин, верный Измаилу, Отступнику не выроет могилу! Того, кто презирал людей и рок, Кто смертию играл так своенравно, Лишь ты низвергнуть смел, святой пророк! Пусть, не оплакан, он сгниёт бесславно, Пусть кончит жизнь, как начал — одинок».

И по смерти Измаил-Бея рок не отступает от него — берёт своё…

С Кавказом, с горцами связана и поэма «Аул Бастунджи», которую относят к 1833 году, к поре юнкерской школы. Из трёх её главных героев у двоих те же имена, что в «Измаил-Бее»: Селим, Зара. Соперничество мятежного Селима со своим братом, отважным Акбулатом, из-за жены Акбулата Зары — вот её драматический сюжет. Сильные люди — сильные страсти; причём красавица Зара характером не уступает никому: она верна первому чувству, религии, обычаям, своему «старому» мужу — и отвергает молодого Селима, за что платит жизнью.

Лермонтов в этих двух поэмах словно бы проверяет на прочность самые крепкие — родственные и семейные — узы, и если в «Измаил-Бее» оселок — зависть, то в «Ауле Бастунджи» — любовь. У могучих натур всё не на шутку: и там, и здесь схватка оканчивается гибелью одного из братьев. Может быть, тем и дорог Лермонтову Кавказ, что в первородной дикости своих нравов чувства и характеры проявляются в открытой борьбе, с предельной определённостью, силой и прямотой. Недаром в посвящении к поэме Лермонтов снова, в который раз признаётся в любви к Кавказу:

Тебе, Кавказ — суровый царь земли, — Я снова посвящаю стих небрежный: Как сына ты его благослови И осени вершиной белоснежной! От ранних лет кипит в моей крови Твой жар и бурь твоих порыв мятежный; На севере, в стране тебе чужой, Я сердцем твой, — всегда и всюду твой!.. Твоих вершин зубчатые хребты Меня носили в царстве урагана, И принимал меня, лелея, ты В объятия из синего тумана. И я глядел в восторге с высоты, И подо мной, как остов великана, В степи обросший мохом и травой, Лежали горы грудой вековой. Над детской головой моей венцом Свивались облака твои седые; Когда по ним, гремя, катался гром, И, пробудясь от сна, как часовые, Пещеры откликалися кругом, Я понимал их звуки роковые, И в край надзвёздный пылкою душой Летал на колеснице громовой!.. Моей души не понял мир. Ему Души не надо. Мрак её глубокой, Как вечности таинственную тьму, Ничьё живое не проникнет око. И в ней-то недоступные уму Живут воспоминанья о далёкой Святой земле… ни свет, ни шум земной Их не убьёт… я твой! я всюду твой!..

…Этот отклик пустых зевов пещер на катящийся над горами гром… — какой объём, какая глубокая наполненность сразу придаются «литературным» звукам роковым!..

Нет, далеко не «небрежен» стихЛермонтова: поэма, написанная октавой (новая форма для поэта), стройна по композиции; действие энергично и живо; слог ясен, звонок, чист; драматическое противоборство характеров обрисовано с яркой, уверенной силой, — Лермонтов как мастер, с каждой поэмой, всё набирает высоту.

И заметно, как всё больше и больше его тянет к прозе: если «Аул Бастунджи» — повесть, то «Измаил-Бей», несомненно, напоминает роман…

Демонический горбач

Прозу Лермонтов начал писать как раз тогда, когда завершалось его стихотворное юношество, — в 1832 году. К тому времени он сочинил уже немало повествований в стихах, так что этот переход был вполне естественным.

Неоконченный роман «Вадим» (название дано П. А. Висковатовым, в рукописи его не было) относят к 1832–1834 годам. В письме к Марии Лопухиной от 28 августа 1832 года Лермонтов как бы ненароком сообщает: «Пишу мало, читаю не более; мой роман — сплошное отчаяние: я перерыл всю свою душу, чтобы добыть из неё всё, что только могло обратиться в ненависть, и в беспорядке излил всё это на бумагу. Читая его, вы меня пожалеете…» — И, хотя тут ни слова не сказано, о чём же этот роман, очень похоже, что речь о «Вадиме».