Лермонтов

— Да если этот пламень не укладывается в стих? Это вздор, ничего, — ведь поэты позволяют себе разные поэтические вольности — и у Пушкина их много… Однако… (Лермонтов на минуту задумался)… дай-ка я попробую переделать этот стих.

Он взял листок со стихами, подошел к высокому фантастическому столу с выемкой, обмакнул перо и задумался.

Так прошло минут пять. Мы молчали.

Наконец Лермонтов бросил с досадой перо и сказал:

— Нет, ничего нейдет в голову. Печатай так, как есть. Сойдет с рук».

И правда — сошло… Как «сошли» и другие неправильности в том же роде: «Не выглянет до время седина» («Сашка»), «Погаснувших от время и страстей» («1831-го июня 11 дня»), «Ни даже имя своего» («А. О. Смирновой»)…

У Карамзиных Лермонтов читал новую редакцию этого стихотворения, рассказав предварительно историю про «пламя»:

«Я тогда никак не мог изменить стиха. Думал, думал, да и бросил, даже изорвать собирался, а Краевский напечатал, и напрасно: никогда торопиться печатанием не следует. Вот теперь я дело исправил».

В новой редакции стихотворение выглядело так:

(Первые две строфы сохранялись, а дальше) —

Их кратким приветом, Едва он домчится, Как Божиим светом Душа озарится. Средь шума мирского И где я ни буду, Я сердцем то слово Узнаю повсюду; Не кончив молитвы, На звук тот отвечу, И брошусь из битвы Ему я навстречу. Надежды в них дышат, И жизнь в них играет, — Их многие слышат, Один понимает. Лишь сердца родного Коснутся в дни муки Волшебного слова Целебные звуки, Душа их с моленьем, Как ангела, встрети, И долгим биеньем Им сердце ответит.

«Поднялся спор: кто был за первую, кто за вторую редакцию».

В этом стихотворении интересна — помимо истории создания, грамматической неправильности и истории чтения — собственно мысль поэта, мысль о высшей любви, доступной человеку: разговор сердцем, неразрывная связь родственных душ, для которых не существует расстояния (как и в стихотворении «В полдневный зной в долине Дагестана»). В этом отношении нет ни корыстного, ни плотского; если женщина может быть ангелом, то ангелом может быть и мужчина…

Графиня Ростопчина в ноябре 1841 года в стихотворении, посвященном памяти поэта, вспоминала эти счастливые дни:

Но лишь для нас, лишь в тесном круге нашем Самим собой, веселым, остроумным, Мечтательным и искренним он был, Лишь нам одним он речью, чувства полной, Передавал всю бешеную повесть Младых годов, ряд пестрых приключений Бывалых дней, и зреющие думы Текущия поры… Но лишь меж нас, — На ужинах заветных, при заре, (В приюте том, где лишь немногим рад Разборчиво-приветливый хозяин) — Он отдыхал в беседе непритворной…

Отъезд Лермонтова на Кавказ был назначен на 9 марта. Но 9 марта Лермонтов не уехал — дамы взяли начальство «штурмом». Бабушка все не могла прибыть в столицу; как уехать без благословения! «Лермонтову очень не хотелось ехать, у него были всякого рода дурные предчувствия», — вспоминала Ростопчина.

Но разлука неизбежна. Выйти в отставку не получается. В предвидении неизбежной разлуки Додо пишет стихотворение «На дорогу Михаилу Юрьевичу Лермонтову»:

Есть длинный, скучный, трудный путь… К горам ведет он, в край далекий, Там сердцу к скорби одинокой Нет где пристать, где отдохнуть! Там к жизни дикой, к жизни страшной Поэт наш должен привыкать, И песнь, и думу забывать Под шум войны, в тревоге бранной! Там блеск штыков и звук мечей Ему заменят вдохновенье, Любви и света оболыценья, И мирный круг его друзей. Ему, поклоннику живому И богомольцу красоты, — Там нет кумира для мечты, В отраду сердцу молодому!.. Ни женский взор, ни женский ум Его лелеять там не станут: Без счастья дни его увянут, Он будет мрачен и угрюм! Но есть заступница родная С заслугою преклонных лет, — Она ему конец всех бед У неба вымолит рыдая! Но заняты радушно им Сердец приязненных желанья, И минет срок его изгнанья, И он вернется невредим!..

«Герой нашего времени»

В апреле 1841 года «Отечественные записки» сообщали: ««Герой нашего времени» соч. М. Ю. Лермонтова, принятый с таким энтузиазмом публикою, теперь уже не существует в книжных лавках: первое издание его всё раскуплено; приготовляется второе издание, которое скоро должно показаться в свет; первая часть уже отпечатана. Кстати, о самом Лермонтове: он теперь в Петербурге и привез с Кавказа несколько новых прелестных стихотворений, которые будут напечатаны в «Отечественных записках». Тревоги военной жизни не позволили ему спокойно и вполне предаваться искусству, которое назвало его одним из главнейших жрецов своих; но замышлено им много, и все замышленное превосходно. Русской литературе готовятся от него драгоценные подарки».

Лермонтов начал работу над романом в 1838 году и закончил в 1839-м. «Бэла», «Фаталист» и «Тамань» печаталисьв «Отечественных записках» — как отрывки из «Записок офицера о Кавказе». В апреле 1840 года книга вышла полностью, но не как «собрание повестей», а как единое цельное сочинение.

Первоначальное заглавие сохранилось на рукописи — «Один из героев начала века». Иногда пишут: «Один из героев нашего века», но это ошибочно; в автографе обозначено — «начала века». Это заглавие как бы отсылает лермонтовское произведение к только что вышедшему (1836) роману А. Мюссэ «Исповедь сына века» («одного из детей века»). В предисловии к этому роману Мюссе говорит: «Все, что было, уже прошло. Все то, что будет, еще не наступило. Не ищите же в ином разгадки наших страданий». «Было и прошло» — революция 1789 года, наполеоновская эпоха. «Грядущее — иль пусто, иль темно»… В России к разочарованию, связанному с общеевропейскими событиями, прибавилось еще восстание декабристов.

В издании «Героя» 1840 года читатель нашел новые, еще не знакомые ему части: «Максима Максимыча» и «Княжну Мери». «Княжну Мери» Лермонтов прислал с Кавказа незадолго до своего приезда в Петербург. Вернувшись, он застал издание почти законченным и согласился, по настоянию Краевского, изменить заголовок на «Герой нашего времени». Точно так же Краевский посоветовал изменить заголовок «Из записок офицера» на «Максима Максимыча».

Роман вышел у издателя Глазунова и, несмотря на хорошие отзывы Белинского в «Отечественных записках», расходился плохо. В кратком обзоре книжной торговли и издательской деятельности Глазуновых за сто лет (1782–1882) рассказывается, что Глазунов прибег к безошибочному рекламному ходу: он обратился к редактору «Северной пчелы» Фаддею Венедиктовичу Булгарину и попросил его напечатать в газете одобрительный отзыв. Это возымело действие, роман начали раскупать.

Сам Булгарин излагает историю несколько иначе. Приходит к нему, Булгарину, человек, «положительный, как червонец», и просит написать статью о готовящейся к печати книге молодого писателя. В редакции «положительному» человеку отказывают. Затем в «Маяке» появляется «невозможная» критика некоего Бурачка, которая начинается словами: «Появление героя нашего времени, такой теплый прием ему всего разительнее доказывает упадок нашей литературы и вкуса читателей». Булгарин задет (что за сочинение такое?), он заинтересован, он берет «Героя нашего времени» и читает. По его словам, впервые за двадцать лет он прочел русский роман дважды сряду. «Герой нашего времени» Булгарина поразил, и он разразился восторженной рецензией. Советскую критику этот факт немного смущал: ну как же, такой нехороший, реакционный Булгарин — и вдруг поддержал роман Лермонтова! Но ведь «нехорошесть» Булгарина не отменяла у того вполне пристойного литературного вкуса. «В длинном перечне прегрешений Фаддея Венедиктовича пусть мерцает эта «заслуга» его светлою точкою», — флегматично замечает по сему случаю Висковатов. Белинский, впрочем, не преминул почти тотчас заметить, что уже явились «ложные друзья», которые спекулируют именем Лермонтова, чтобы мнимым беспристрастием (похожим на купленное пристрастие) исправить в глазах толпы свою незавидную репутацию… Литературные полемисты неисправимы.

Интересно, кстати, что у «Героя» — как и у Лермонтова вообще — всегда было много недругов. Критика XIX века относилась к Печорину крайне недружелюбно, отождествляла его с Лермонтовым, которого, в свою очередь, признавали человеком, исполненным всевозможных неприятных качеств и пороков. Лермонтов «глядел злобно на окружающее», «охотно драпировался в мантию байронизма» и т. п. Даже те люди, которые поначалу встретили его талант одобрительно, впоследствии начали относиться к нему с неприязнью. В годовщину его смерти, 15 июля 1845 года, Плетнев пишет Коптеву: «О Лермонтове я не хочу говорить потому, что и без меня говорят о нем гораздо более, нежели он того стоит. Это был после Байрона и Пушкина фокусник, который гримасами своими умел толпе напомнить своих предшественников. В толпе стоял Краевский. Он раскричался в «Отечественных записках», что вот что-то новое и, следовательно, лучше Байрона и Пушкина. Толпа и пошла за ним взвизгивать то же. Не буду же я пока противоречить этой ватаге, ни вторить ей. Придет время, и о Лермонтове забудут, как забыли о Полежаеве».