Лермонтов

— Вашими бы устами, дорогая кузиночка... — хмуро ответил князь Иван, чокаясь с нею. Все остальные чокались в молчании.

Лермонтов подумал, что хорошо бы переменить тему, и, поставив бокал, заговорил:

— Кстати, о моём друге, графе Бенкендорфе. Он жаждет лицезреть мою особу, а мне противно, и не знаю, как держать себя...

— Да ты просто презирай его! — снисходительно улыбаясь и делая знак подошедшему месье Куртаду, что он может забирать книги, сказал князь Иван.

— А я и презираю.

— Ты презираешь его отвлечённо, разумом, и только как жандарма, — деловито объяснил князь Иван. — Этого мало. Нужно презирать его чувствами и как человека, тогда тебе будет легко с ним.

— В самом деле, что тебе стоит! — улыбаясь и почти радостно блестя на Лермонтова очками, сказал Пьер Валуев, довольный, что неприятный разговор перебился.

La belle Laide, поняв мужа, тоже с облегчением рассмеялась и, подавившись дымом, закашлялась.

— Кстати, ты знаешь, что он боится кошек? — спросил князь Иван.

— Не знаю, но верю тебе... И мне в связи с этим взять с собою в Третье отделение кота? Чёрного? И колоду гадальных карт? Так, что ли? — Лермонтов, поднявшись с места, стал искать глазами пепельницу, не видя, что она перед ним.

— Это, может быть, и лишнее, — отвечал князь Иван, — но знать, что взрослый мужчина, да ещё генерал, боится кошек, — по-моему, уже презирать его...

— Шутники-с вы, ваше сиятельство! — увидев наконец пепельницу, сказал Лермонтов.

— Да я вовсе не шучу! — возразил князь Иван, сердито глядя на месье Куртада, который приближался с новой стопкой книг. — Убежать из чужой страны, не заплатив долгов, как однажды сделал наш герой, по-твоему, тоже шутка? Et il l`а fait, lui. Il a fait un trou 'a la lune, comme disent les compatriotes de ce monsieur [146] .

146

А он это сделал. Он сделал дырку в луне, как говорят соотечественники этого господина (фр.).

Месье Куртад, положив книги, остановился около дивана, как уже делал раньше, но мелькнувшее на его лице любопытство не понравилось князю.

— Alles vous occuper de vos affaires! [147] — отослал он француза, досадливо дрогнув тонкими бровями.

И, стараясь говорить только по-русски, рассказал, что в его руках находилась целая переписка, из которой явствует, что в молодости Бенкендорф наделал в Париже множество долгов и, не заплатив, тайно уехал. Долги потом, разумеется, были уплачены (хотя и не Бенкендорфом), но тогдашнему послу, князю Куракину, только с большим трудом удалось потушить скандал.

147

Займитесь своими делами! (фр.).

— Недурно, а? — сказал среди общего молчания князь Иван. — Особливо если припомнить, что сей добродетельный муж поставлен ныне следить за честностью других... Вот какие ничтожные людишки нами правят, — добавил он с неожиданной злобой и жестокостью, которые поразительно не вязались с мягкостью черт его породистого лица, с изысканностью всего облика, — но мы этого не осознаем, нам подавай какие-то особенные факты, чтобы мы научились презирать...

Встреча с Бенкендорфом, состоявшаяся на следующий день, протекала тяжело, и Лермонтов, внутренне усмехнувшись, отметил про себя, что князю Ивану не удалось внушить ему настоящего презрения к шефу жандармов.

Подъехав к особняку у Цепного моста, Лермонтов отпустил кучера Василия и, потоптавшись нерешительно у подъезда, прошёл мимо часового в вестибюль и показал чиновнику в форточке вызов. Тот сам провёл его на второй этаж и сдал другому чиновнику, помоложе летами и постарше, как догадался Лермонтов, чином. Этот, знаком пригласив Лермонтова идти за собой, провёл его через роскошный внутренний вестибюль с белыми мраморными колоннами и очень порядочными фресками на стенах и, свернув в какой-то закуток, ввёл в полутёмную, убого обставленную горницу. Там, как раз напротив двери, сидя за небольшим столом, что-то писал франтоватый молодой брюнет — уже не чиновник, а офицер, в классическом небесно-голубом мундире с аксельбантом и серебряными басонными [148] эполетами. Подняв блестящую от помады голову, он с неприязненным любопытством взглянул на Лермонтова и подставил ухо чиновнику, который шёпотом что-то сказал ему и вышел.

148

Басонный– плетённый из басона, т. е. золотой или серебряной нити.

— Попрошу сесть и подождать! — неопределённо кивнув напомаженной головой, процедил сквозь зубы брюнет и снова склонился над столом.

Лермонтов осмотрелся вокруг: кроме грязного кожаного дивана, стоявшего у стены, другой мебели в комнате не было. Лермонтов брезгливо поморщился и покачал головой.

«Отчего это все жандармы щёголи? — прислонившись к стене и разглядывая напомаженного брюнета, подумал он. — Вот и Самсонов тоже, который заседал в суде... Впрочем, отчего бы ни было, чёрт с ними!» — зло ответил он сам себе и отвернулся. Вынув из кармана часы, Лермонтов увидел, что время, на которое его вызывали, уже вышло.

— Сударь, — сказал он брюнету, — я приглашён сюда для свидания с графом Бенкендорфом и прошу вас напомнить ему обо мне.

Брюнет, будто его ужалили, вскинул свою зализанную голову и с обидой ответил:

— Я вам не сударь, а офицер корпуса жандармов! А напоминать у нас не принято, у нас все ждут...

И снова опустил взгляд в бумаги, хотя Лермонтов видел, что он всё ещё переживает обиду. Лермонтов подождал, пока брюнет вновь собрал внимание и целиком сосредоточил его на своей писанине, потом опять достал часы и нажал на головку. Раздался резкий, дребезжащий звук. Брюнет, вздрогнув, болезненно дёрнулся на стуле и метнул гневный взгляд на Лермонтова:

— Кто вам позволил забавляться здесь?

— А я и не забавляюсь. Я справляюсь о времени...

Через некоторое время появился чиновник, опять новый, с продолговатой, облысевшей пятнами, будто вытертая шуба, головой и повёл Лермонтова к Бенкендорфу.

Бенкендорф во время разговора смотрел на Лермонтова так, будто видел его впервые, и заставил испытать множество мелких унижений, против которых человек, оказавшийся в подобном месте и в подобном положении, бессилен, как он был бы бессилен против тигра в его клетке. Бенкендорф, например, два раза просто выгонял Лермонтова из кабинета, предлагая ему «подумать в коридоре» и согласиться на его предложение. Лермонтов, сдерживая бешенство, выходил; выходил и Бенкендорф, надолго исчезавший где-то в недрах своего учреждения.

Особенно долго он не приходил во второй раз. Потеряв терпение и не очень задумываясь о последствиях, Лермонтов хотел уже уйти. Но часовой, стоявший у выхода на лестницу, не выпустил его. И тогда, вопреки здравому смыслу, вопреки сентенции суда, вопреки царской резолюции, всё-таки оставлявшей его офицером, Лермонтов ощутил, как всем его существом завладел страх, внезапно и неодолимо поднявшийся из каких-то глубин, где с ним ещё можно было справляться: а что, если его навсегда оставит здесь этот тучный, краснолицый, с лиловыми прожилками на щеках старик, у которого такие пустые и холодные глаза?..

— Так вы надумали? — спросил Бенкендорф.

Спросил не сразу, а после того, как, появившись, медленно открыл ключом дверь кабинета, пропустил вперёд себя Лермонтова, прошёл за ним сам, сел у стола, дождался, когда сядет Лермонтов. В пустых ещё недавно глазах светилось ожидание и то, чего Лермонтову не хотелось замечать, но что всё-таки было: ум и какая-то дьявольская, инквизиторская способность проникать взглядом в душу собеседника.

— Так вы надумали? — повторил Бенкендорф, потому что Лермонтов не ответил.