Лес рубят - щепки летят
Шрифт:
Вот и она постучала в дверь. Нужно было отереть слезы, освежить лицо, выйти со спокойным видом.
Она спрашивает, не от Мишуры ли это письмо.
— Да, — отвечает сын.
— Здоров ли он, мой голубчик, спокоен ли, как ему живется? — забрасывает вопросами мать.
— Он теперь спокоен, ему хорошо, — отвечает сын и почему-то нежно целует мать.
— Ты, батюшка, прочти мне его письмецо после, — просит мать.
— Да, да, прочту, — говорит сын и старается овладеть собою.
Настает вечер.
Мать снова просит прочесть письмо Миши. Сын читает — это светлые, спокойные строки, полные любви к матери… Мать смеется и плачет от радости и набожно осеняет себя крестом. Она молит бога, чтобы он помиловал ее Мишу, ее любимого сына.
— Ну, спасибо, спасибо! — говорит
Сын тихо целует старуху и уходит в свою комнату. Быть может, он проведет бессонную ночь, быть может, он будет рыдать, как ребенок, быть может, его сердце изноет от беспомощной тоски, — она этого не узнает. «Разве и без того у нее было мало горя? — думается ему. — Разве мы созданы для того, чтобы вечно терзать других? Разве мы не обязаны по возможности скрывать и устранять от ближних все горькое, все печальное? будем беречь друг друга, будем делиться с ближними радостью и счастием, будем переносить, однако, каждое непоправимое горе, будем делиться с друзьями только теми невзгодами, которые можно устранять общими силами. Жизнь не сладка, и мы не имеем права отравлять ее еще более, вынося напоказ каждую неисцелимую язву, каждое непоправимое страдание».
А что же поделывали в это время Прохоровы?
Давным-давно прошли тяжелые дни Катерины Александровны и Александра Флегонтовича. Молодые люди, как мы сказали, должны были уехать из Петербурга. Они уехали в один из глухих городов. Они захватили с собою Флегонта Матвеевича, вполне довольного тем, что его сын получил «повышение по службе», как объяснили старику его близкие, сказав ему о необходимости отъезда. Прошло около года, когда получилось известие о смерти Флегонта Матвеевича, которому оказался вредным климат нового его местожительства. Александр Флегонтович занялся исключительно литературным трудом. Заняться другим делом у него не было возможности, хотя и достало бы на это сил. Катерина Александровна шила белье и платья и занималась акушерством. Довольно скоро молодые люди сделались довольно известными личностями в городе и были зваными гостями на каждом пиру. Это было тихое, мирное время их жизни; они отдыхали от волнений, работали в четырех стенах, начали усердно заниматься изучением английского языка. «Этот язык нам скоро пригодится», — писал Александр Флегонтович Антону, описывая свои занятия. Года два-три прошли в этом затишье. Прохоровы поправились в физическом отношении, Александр Флегонтович даже немного потолстел; они радовались тишине новой жизни, но помириться навсегда с провинциальною жизнью они не могли. Каждая весна, каждый яркий день, каждое известие о кипучей европейской жизни манили и звали их куда-то, где меньше тишины, спокойствия и сна, где, может быть, человек сгорает быстрее, где живется тревожнее, где порой сон бежит от глаз, но где в то же время больше интересов у человека, где его деятельность осмысленнее, где его цель ярче и блестящее. Эта тоска, это стремление dahin все росли и росли, наконец сделались чем-то вроде id'ee fixe. Иногда молодые люди, гуляя, выходили из города и шли по большой проезжей дороге безмолвно, бесцельно, до усталости. Казалось, они были готовы уйти пешком на край света, только бы вырваться из этого мирного, сонного города. Оставаться в провинции, вращаться в кругу узких интересов становилось невыносимо…
В один прекрасный день получилось через одного знакомого письмо на имя Антона, где просили юношу похлопотать о напечатании нескольких статей Александра Флегонтовича и о немедленном сборе всех денег за работы и от тех лиц, которые оставались должниками Прохорова еще с давних пор.
Через несколько недель после получения этого письма в маленькую квартиру Прилежаевых явились какие-то неизвестные люди: дама под густым вуалем и господин с окладистой бородой. Антон не сразу узнал их, но через минуту уже горячо пожимал их руки. Марья Дмитриевна бросилась к ним в объятия и, плача, причитала над ними:
— Голубчики мои, родные мои! Как это вы, какими судьбами?
— Тише, тише! — проговорил Антон и замкнул двери. — Я сейчас схожу к одному товарищу. Вам
здесь нельзя оставаться…— Что ты, батюшка, от своего-то дома уходить! — воскликнула Марья Дмитриевна. — Хоть и не богато мы живем, а все же свой угол.
— Им нельзя быть здесь, — коротко сказал Антон. Марья Дмитриевна замолчала. Она привыкла безусловно подчиняться односложным решениям сына.
Через минуту, оставив сестру и ее мужа в своей квартире, он вышел из дому и довольно быстро возвратился обратно.
— Можете идти, — сказал он, бросая на стол клеенчатую фуражку. — Вот адрес.
— Ты все обделал? — спросил Александр Флегонтович.
— Все.
— Ну, до свидания.
— Голубчики вы мои, да как же, хоть бы пообедали, — заохала Марья Дмитриевна.
— Не надо, мама! — решил Антон. — Да вы не плачьте… Вечером я свожу вас к ним…
Гости вышли. Антон не пошел их провожать и удержал мать от поползновения идти за ними.
— Мама, станемте-ка лучше обедать, — ласково сказал ои старухе.
Они сели за стол.
— Мама, вы никому не говорите, что они были, — заметил он. — Никому, понимаете?
— Батюшка, в толк я не возьму: как они приехали?
— На машине, мама, по железной дороге…
— Надолго, Антошенька?
— Нет, до завтра. Им на вас взглянуть хотелось, вот и прогулялись. Станете рассказывать, тогда, пожалуй, им и не удастся во второй раз к нам заехать…
— А они еще приедут?
— Еще бы. Если будем молчать, так приедут…
Он очень хорошо знал, что они не приедут снова. Его отчасти раздражала мысль о том, что они сами хотят сжечь за собою корабли. Он долго настаивал, чтобы они хлопотали о каком-нибудь другом исходе. Но они упорно стояли на своем.
— Уж ты меня знаешь, я не проговорюсь…
— Вы у меня молодец!
Антон встал из-за стола и поцеловал старуху. Он был необычайно ласков. Он даже не сердился на сестру и ее мужа за то, что те приехали прямо к нему в дом, а не остановились в гостинице, что, по его мнению, было бы благоразумнее. Вечером Марья Дмитриевна просидела в обществе зятя и дочери и была бесконечно счастлива. Она давно забыла мелкие столкновения с этими все-таки дорогими ей людьми и помнила из прошлого только одни светлые минуты. На другой день мать еще раз видела своих дорогих «детей» и простилась с ними в полной уверенности, что дождется новой встречи с ними.
— Жизни мне на десять лет прибавилось, — говорила Марья Дмитриевна, — как я посмотрела на них. И Катюша-то как похорошела. Розанчик точно какой. А сам-то сановитый стал… Барином таким выглядит…
А Катерина Александровна и Александр Флегонтович между тем уже ехали по железной дороге. Катерина Александровна была объявлена опасно больной, Александр Флегонтович играл роль озабоченного ее болезнью мужа. Он почему-то сбрил бороду. В квартире Прилежаевых все было спокойно и мирно, только Антон не спал всю ночь и все ходил по комнате.
— Что о тобой, Антоша? — спрашивала Марья Дмитриевна.
— Голова что-то болит, так не спится, — отвечал он.
На третий день к Прилежаевым пришел один из друзей Антона. Антон, по-видимому, ждал его и бросился ему навстречу.
— Что? — спросил он в волнении.
— Господин Софонов приехал со своею женою в Берлин, — отвечал приятель.
Антон вздохнул полной грудью.
— Обедать, обедать, мама! — кричал он весело.
— А я вина притащил, — смеясь, промолвил приятель, показывая из кармана горлышко бутылки.
— О кутила! — воскликнул Антон и обнял друга, обнял мать.
— Да что с тобой, голубчик, сделалось? — качала головой мать, видя необычайную веселость сына.
— Ничего, ничего, мама! Просто весело, бесконечно весело на душе!
— А меня-то, господа, вы и забыли? — послышался чей-то шутливый голос, и в комнату явился молодой человек, похожий несколько на самого Антона по своей фигуре и одежде. — Ведь тут и моего меду капля есть, значит, выпивку надо учинить вместе.
Антон пожал руку приятеля. Марья Дмитриевна особенно радушно приняла этого гостя, потому что она могла поговорить с ним о Катерине Александровне и Александре Флегонтовиче, не стесняясь ничем: они останавливались в его квартире, и, значит, их приезд не был тайной для него.