Лес рубят - щепки летят

— Что это вас совсем не видать, — говорила Софья Андреевна, пожимая руку Александра Прохорова, который уже вошел в ее кружок.

— Да разве мы так давно не видались? — изумлялся он.

— Вот вежливо! Вы должны были томиться в разлуке со мной, а вы говорите, что вы не видали, как пролетело это время, — шутила она.

— Я постоянно справлялся о вас в разлуке, и это сокращало время, — смеялся Александр Прохоров.

Он очень скоро и очень близко сошелся с кружком Софьи Андреевны. Молодежь сразу полюбила его. Сначала он заинтересовал всех как свидетель минувшей войны, принесший с собой множество рассказов; потом он сделался душой кружка как умный и серьезный собеседник, умевший дать живое направление разговору. Он следил за газетами и журналами, он интересовался каждой общественной новостью и потому постоянно направлял разговоры кружка к более серьезным темам, чем толки о семейных историях и мелких увеселениях. Его загорелое, значительно похудевшее лицо оживлялось во время толков и споров; его здоровый и звучный голос принимал какой-то глубокий грудной, металлический, если можно так выразиться, тон и слышался среди десятка других голосов. Слушая его, можно было сразу сказать, что это говорит здоровый и сильный человек с широкой грудью. Катерина Александровна особенно любила его в эти минуты оживленных споров. Подобно ей, он умолкал, когда в кружке начинались толки об опере, о балах, собраниях и тому подобных удовольствиях, доступных богатым людям. Это делалось неумышленно, не вследствие желания показать, что он не интересуется пустыми светскими удовольствиями, но просто вследствие того, что эти удовольствия были незнакомы и чужды ему. Это не могло ускользнуть от зоркой Софьи Андреевны. Она не могла понять, как могут такие молодые люди, как Катерина Александровна и Александр Прохоров, не интересоваться удовольствиями, и ей казалось, что их молчание во время толков об этих удовольствиях искусственное, напускное. Однажды в кружке шел шумный разговор о старой опере, которой наслаждались члены кружка еще в детстве, потом общество начало вспоминать о разных балах и пирах, происходивших в поместьях их отцов и дедов. Катерина Александровна и Александр Прохоров по обыкновению слушали молча эти оживленные воспоминания. Софья Андреевна не выдержала и заметила, обращаясь к своим молчаливым слушателям:

— А знаете, меня удивляет, что у вас совсем нет прошлого.

— Как нет прошлого? — рассмеялась Катерина Александровна. — Неужели вы думаете, что мы сейчас только явились на свет?

— Не то, — ответила Софья Андреевна. — Но вот мы все целый час толкуем о Виардо, о Марио, о балах у бабушки, об именинных пирах у дедушки, а вы молчите, точно вся прошлая жизнь не существует для вас.

— Она и не существует для нас, — ответила Катерина Александровна. — Все эти Марио и бабушкины именины неизвестны нам даже по слухам.

— Ну да, значит, я права, что у вас нет того прошлого, которое есть у общества.

— У общества? — вмешался в разговор Александр Прохоров, и в его глазах блеснул огонек. — Вы ошибаетесь. У нас есть именно то прошлое, которое есть у общества: мы пережили голод и холод, мы толкались по чердакам и подвалам, мы работали изо всех сил, чтобы выбиться. А то прошлое, о котором говорите вы, — эти Виардо, эти Марио, эти Марлинские, эти петергофские гулянья и бабушкины именинные пиры — действительно чуждо нам. Иногда мы даже не знаем тех имен, которые будят сладкие воспоминания в вас. Но разве это прошлое принадлежит русскому обществу? Разве оно не принадлежит просто маленькой кучке людей, наслаждавшейся разными пирами при помощи наследственного и благоприобретенного богатства?

— Не отзывайтесь с таким пренебрежением об этой кучке людей. Ведут общество не массы дикарей, а развитые единицы, — загорячилась Софья Андреевна.

— Я и не отзываюсь с пренебрежением о развитых единицах, я только говорю, что то прошлое, о котором вы говорите, не есть прошлое русского общества, — серьезно ответил Александр Прохоров. — Это часть прошлого богатого меньшинства, — но, заметьте, только часть, самая ничтожная, самая жалкая часть. Если это меньшинство может хранить и лелеять память о своем прошлом, то уж никак не об этом безумном прошлом. Пусть гордится оно тем, что и оно работало вместе с народом, что и оно несло разные тяготы вместе с народом, но пусть оно изгладит навсегда из своей памяти, как позорное пятно, воспоминание о том, что оно порой скакало по балам, объедалось на бабушкиных пирах, разорялось в балете и италиянской опере, зачитывалось Марлинскими и Жуковскими, когда другие люди не находили куска хлеба за свой неустанный труд. Это именно та часть вашего прошлого, которой нужно стыдиться и у которой, к счастию, нет будущего.

— Как? Не думаете ли вы, что наслаждения развитого меньшинства должны погибнуть, что искусство должно пасть? — с изумлением воскликнула Софья Андреевна.

— Думаю, — спокойно ответил Александр Прохоров. — Я думаю, что бессмысленные пиры сделаются со временем принадлежностью самой плохой части развитого меньшинства, что будут кутить только выскочки, награбившие капитал и одуревшие от богатства, что человечество перестанет бессмысленно сжигать тысячи на фейерверки, когда около него будут голодные, что искусство, с одной стороны, перейдет окончательно в омерзительный разврат вроде такого балета, где будут привлекать уже не коротенькие юбочки, а просто совсем обнаженные женщины, а с другой стороны, оно превратится в помощника науки, будет одним из средств для развития и образования масс…

— Бог мой, я и не знала, что вы такой противник искусства и наслаждений! — воскликнула Софья Андреевна. — Это немножко фатство!

— Напротив того, я благоговею перед искусством больше вас и люблю наслаждения уже просто потому, что иногда слишком много работаю. Только вам кажется, что искусство должно быть бесцельной потехой, должно работать для украшения будуаров хорошенькими картинками и статуэтками, а мне кажется, что оно должно служить на пользу человечества и быть такой же святыней, как наука, — святыней, которую нельзя бы было смешать с площадным паясничеством или такой язвой разорительницей, как пьянство… Я думаю, что искусство будет иметь серьезное значение только тогда, когда оно будет приносить пользу человечеству и не будет разорять человечества. Если же оно будет только предметом роскоши и прихоти, если на него будут затрачиваться сотни тысяч в то время, когда тысячи людей сидят без хлеба, — то не надо его! В этом случае против него надо воевать, как против всякой роскоши, как против пьянства. То же самое я скажу об удовольствиях: они необходимы для трудящегося человека, но покуда удовольствия будут являться в виде тысячных фейерверков, в виде ослепительных выставок безумно роскошных нарядов на балах, в виде развращающих и дорогих балетов, — я буду восставать против них.

Александр Прохоров на минуту замолчал и, кажется, ждал возражений, но их никто не делал.

— Вы, кажется, соглашаетесь со мной? — спросил он задумавшуюся Софью Андреевну.

— Я? Нет! — быстро ответила она, встряхнув головой. — Вам легко все это говорить, потому что у вас не было этого прошлого, а мне и всем другим, у кого оно было, нелегко расстаться с ним.

— А все-таки расстанутся, — ответил Александр Прохоров. — Обстоятельства заставят расстаться. Бесполезное искусство и дорогие наслаждения поддерживаются только рабством, крепостничеством, крайним перевесом богатства одних над богатством других.

— Ну, это еще не скоро кончится!

— Очень жаль, но все же можно твердо верить, что это кончится когда-нибудь. В противном случае не стоило бы честно жить, честно работать.

В комнате на несколько минут настало молчание. Вдруг Софья Андреевна подняла голову и обратилась к Александру Прохорову.

— А знаете ли, какие мысли бродили в моей голове теперь? — проговорила она.

— Вам хотелось бы теперь потанцевать на каком-нибудь шумном балу? — улыбнулся Александр Прохоров.

— Ну, вот выдумали! — засмеялась она. — Будто уж я только о балах и думаю!.. Нет! Мне пришла в голову странная мысль: мне показалось, что если бы в наших руках была власть, если бы мы были общественными деятелями, то вы и Катерина Александровна прежде всего истребили бы все то, чем жили, чем дорожим мы. Вы разбили бы наших кумиров, вы сорвали бы наши дорогие украшения, вы обратили бы наши залы в рабочие комнаты, в лазареты, в приюты, в школы и засадили бы нас за какие-нибудь ткацкие станки. — Мою бабушку сделали бы надзирательницей в мастерской, а меня ткачихой…

— О, да у вас очень живая фантазия! — засмеялся Александр Прохоров.

— Вы похожи на пришельцев в цветущий уголок земли из другого конца света, — продолжала Софья Андреевна, — пришельцев, которые не знают ни радостей, ни священных преданий, ни теплых воспоминаний этой страны и которые не трогают в ней ничего, беспечно беседуют с ее обитателями только потому, что у них еще нет силы, что их еще мало. Но как только явится у них сила, как только увеличится их число — они бросятся на все и сотрут с лица земли все, что было дорого коренным обитателям этой страны…

— Картина красивая, — усмехнулся Александр Прохоров, — только, к сожалению, неверная. Мы действительно должны казаться вам какими-то выходцами из другого мира. Но это только потому так кажется вам, что вы за шумом балов, за рукоплесканиями театров, за цветами своих наследственных гостиных не замечали, что мы живем рядом с вами, что мы, пожалуй, даже прежде вас поселились в этой же стране, бросив в нее первое хлебное зерно. Мы только жили различной жизнью, непохожей на вашу жизнь. Теперь мы, среди черного труда, успели кое-как образовать себя, поднялись до вас и столкнулись вместе; мы отрицаем часть того, чем дорожите вы, и вам кажется, что мы ваши враги, что мы хотим разрушить все дорогое вам. Вы ошибаетесь: мы просто хотим указать вам, что в вашем прошлом есть много дурных привычек, опасных стремлений, которыми вы дорожите, как дети иногда дорожат каким-нибудь красивым, но ядовитым цветком; мы предлагаем вам бросить этот цветок и в то же время указываем вам, что и в вашем прошлом есть прекрасные стороны жизни, общие с нашей жизнью, и что именно этим сторонам принадлежит будущее.