Лёшка

…Ночь. Дождь. Глухов — во всем походном, в плаще, капюшоне, сапогах, — лежит на топчане в сенях и, изнемогая в борьбе со сном, прислушивается к шорохам ночи. За сенями, по крыше, как по темени: кап, кап, кап… С ума можно сойти! Вдруг скрип половицы… Ага, на третью ночь наконец тот, кто ему нужен. Ночной почтальон! Глухов подхватывается и как тень, дверью не скрипнув, — петли с той, первой ночи смазаны, — выскальзывает на улицу и, как кот за мышью, крадется вслед за почтальоном.

…Ночь. Дождь. Галя, раскидав листовки по домам, спешит на свидание с посыльным.

…Ночь. Дождь. Посыльный, дрожа от холода, сидит на корточках в кустах и прислушивается: не идет ли связная? Он знает, что услышит ее прежде, чем увидит. «Хлюп, хлюп, хлюп…» Она! Теперь встать и окликнуть: кто? Назвать пароль, получить отзыв, и, обменявшись почтой — он ей листовки, она ему разведданные, — не медля назад, в отряд.

Он с трудом поднимается, борясь с электрической болью в ногах, и, едва оглядевшись, тут же ныряет назад, в кусты. Что за черт? Связная не одна, а с кем-то. Он увидел не один, как ожидал, а два силуэта. Неужели связная тянет «хвост»? Или, нарушив инструкцию, взяла с собой еще кого-то? Сейчас все станет ясно. Сейчас она пройдет мимо и, не найдя его, подзовет того, другого, чтобы посоветоваться. Где же он? Странно, скрылся, как только связная остановилась, чтобы оглядеться. Значит, без сомнения, связная тянет «хвост». А это, в свою очередь, значит, что ему надо немедленно уйти и обо всем доложить командиру Бухову…

…Ночь. Дождь. Галя в панике. Сколько ни шарит в кустах, нигде никого. Да и ни к чему это — шарить. Будь посыльный на месте, он сам бы ее окликнул. Но его нет, и она сама должна решить, чет или нечет. Нечет — возвращаться, не выполнив задания, чет — идти самой к Бухову.

И она не задумываясь пошла, хотя в иное время ее, девочку, в сумерки и за ворота нельзя было выманить.

…Ночь. Дождь. Глухов, чертыхаясь про себя, преследует черную шаль. Он то топит в болоте, то с трудом вызволяет из болота сапоги. А та, незримо преследуемая им, легко, как стрекоза, порхает с кочки на кочку. Порхай, порхай, стрекоза, пока не склевали!..

…Ночь. Дождь. Галя останавливается и, щуря до боли глаза, всматривается вдаль, за болота: ну где же, где же он, Черный лес? Знать, потому и черный, что черен, как ночь. Отдохнув, идет дальше, перепархивая с кочки на кочку. Как у стрекозы уже не получается. Перепархивает, как усталая птица, нащупав ногой ближайшую кочку.

…Ночь. Дождь. У партизан Бухова тревога: связная тянет в отряд «хвост». Об этом, прибежав, донес посыльный. А что как за «хвостом» каратели? «Автоматы к бою!» — командует Бухов и ведет отряд на болото, навстречу врагу, за Черный лес.

…Ночь. Дождь. Галя, изнемогая от усталости, останавливается и прислушивается. От усталости, что ли, — когда устанешь, всегда звенит в ушах, — но сдается, что кто-то неотступно преследует ее. Она остановится, и преследователь замрет. Она шагнет, и он, как под музыку, печатает за ней свой шаг… Эхо? Да не бывает его на болоте, эха! Вот и сейчас остановилась — внезапно, с разбегу, — и отчетливо уловила, как у ее преследователя хлюпнула под ногой болотная жижа. Кто он? Друг? Тогда почему не окликнет? А если не друг, значит, враг, и она, сама того не ведая, ведет врага в стан друзей!.. Помертвела, поняв, какой бедой это грозит отряду, и решительно свернула в сторону, в обход секретной тропинки, ведущей в расположение партизан. В сторону нельзя, знала — гиблое место! Но пусть лучше и он, преследователь, погибнет вместе с ней, чем она погубит отряд. Да и не погибнет еще, может быть. Она легкая, и, если с кочки на кочку перебираться ползком, можно и уцелеть.

Обрадовалась, остановившись и поймав шаг преследователя. За ней пошел, за ней! И как оборвалось вдруг что-то, тяжело ухнув в болото. Прислушалась: крикнет или нет? Не крикнул. Видно, спазма страха сразу схватила за горло, и он утонул молча. А может, никого и не было? Может, преследователь ей только померещился? Был — не был, не до него сейчас, мнимого или настоящего. Скорей к своим!

…Ночь. Дождь. Отряд Бухова прочесывает болота. Бухов в отчаянии: связной нет. Утонула? Убита тем, кто шел за ней? А он где? Убил и ушел, чтобы привести карателей? Теперь это можно. Теперь они от него узнают, как пробраться в отряд. Вот беда так беда, меняй, Бухов, резиденцию!

— Вот она, вот!

Нашедший вынес ее, полуживую, навстречу Бухову.

…Ночь. Дождь. Истощив себя, он цедит все реже и реже. И партизаны у костра давно уже махнули на него рукой. Галя, сидя с ними, прихлебывает чай из горячей, как сам чай, кружки. Бухов долго всматривается в ее лицо, озаряемое фотографическими вспышками костра, и наконец догадывается, кого видит перед собой.

— Галя Комлева? Пионерка?

Галя молча кивает и, допив чай, встает. Ей пора. Бухов знает это и не удерживает. Завтра Торковичи, как всегда, получат сводку Советского информбюро. И там, в частности, в этой сводке, в трех строках — но дорого, ой как дорого обошлись фашистам эти три строки — будет сказано о боевых делах соединения ленинградских партизан, в которое входит отряд Бухова и все пять его отважных связных.

МЫШЕЛОВКА

Мальчик офицерам понравился. Шустрый. Умел и проворен. И серьезен не по летам. Тринадцати не дашь, а задумается — старик стариком. Одно настораживало — угодлив. С чего бы это? Они — немцы и на сегодня — враги его. Ему ли врагам угождать? Но Вилли, гестаповец с руками, как у пианиста, белыми и длинными, — знали бы они, украинцы, на каких он там, у себя, «пианинах» играет, — успокоил всех:

— Верный песик…

Он, оказывается, давно уже разгадал мальчикову душу. Да что там мальчикову! Для него не была секретом ни одна славянская душа: ни русская, ни украинская, ни белорусская. Трусость и жадность — вот и все гены, из которых они были сотканы. Почему так отчаянно сопротивляются? А зайцы? Зайцы, случается, тоже на собак кидаются, когда им, загнанным, некуда больше податься. Он — охотник, он знает…

А мальчикову жадность Вилли-гестаповец проверил на деле. Посверкал как-то у того под носом «Везувием», снял с зажигалки огонек, прикуривая, и спросил, щекоча ноздри дымком:

— Нравится?

Просто так спросил, потому что и без слов, по жадным мальчиковым глазам, видел: иного, кроме протяжного, со вздохом «да-а», ответа быть не может.

— Дарю! — Зажигалка выпорхнула из тонких пальцев гестаповца Вилли и, описав в воздухе полукруг, тут же, на лету, была проглочена крошечной ладошкой мальчика. Как он обрадовался подарку! Лицо его засияло, как месяц в полнолуние, а крошечные ушки-раковинки зарделись от волнения. Одно насторожило Вилли-гестаповца. Приняв подарок, мальчик вдруг поклонился ему в пояс. Но где, черт возьми, он мог научиться этому? У них в Советской России поклоны, кажется, были не в обычае? Впрочем, он не придал этому большого значения и на поклон ответил снисходительным кивком.

Это было вечером, а утром, когда Вилли-гестаповец из теплой хаты, где квартировал, вышел на запорошенную улицу села Погорельцы, сапоги его в яркости могли соперничать с зимним солнцем. Мальчик постарался на славу. Надраил их до блеска.

Другой случай совершенно убедил Вилли-гестаповца в тонкости и точности своих наблюдений над славянской душой. Он выглянул в отпотевшее оконце хаты, где единолично творил суд и расправу над партизанскими лазутчиками — а таковыми, по мнению Вилли-гестаповца, могли быть все погореловцы, — и вдруг увидел офицерского мальчика в компании с каким-то рыжебородым. Неуклюжий, топорной работы бородач, как гора нависал над мальчиком, и, судя по выражению лица, злому и непреклонному, что-то сердито внушал ему. А мальчик понурив голову слушал и, как заметил Вилли, искоса поглядывал на оконца гестапо.