Лёшка

Их было десять, но каждый из десяти стоил… Впрочем, они никогда не задумывались, кто чего из них стоил — роты, батальона или целого полка. Как не интересовались и тем, какая сила на них шла — рота, батальон или целый полк. Что бы там ни шло, они живыми не имели права сойти со своего поста. Единственным разводящим у них признавалась только смерть.

Валерий Волков был самый молодой из них. Но посмел бы кто намекнуть ему на эту молодость! Валерий сам следил за тем, чтобы ему не оказывалось никакого снисхождения, и не раз грозился сбежать, если его обойдут дежурством на линии огня, в балке — естественном окопе, лежавшем между ними и немцами, — или разбудят на дежурство позже, чем других. И его, помня об угрозе, будили вовремя. Легким касанием руки. Негромким звуком голоса. Хотя ни мины, ухавшие поблизости, ни снаряды, с клацаньем проносившиеся над головой, ни сама земля, нервно, как кобылица, вздрагивавшая при каждом взрыве, не могли нарушить его сна.

Но ему и доставалось больше, чем другим. От старших же и доставалось. Первый выговор он схлопотал, лежа перед строем бойцов в балке-окопе (лежа! Попробуй поднимись, без головы останешься!), за то, что водрузил над школой красный флаг. Ну, не флаг, флажок всего-навсего, а если еще точней, то крошечный серпик своего пионерского галстука, но разве в этом дело? Дело в том, что, водружая флаг, он рисковал головой: немцы, увидев, открыли по Валерию бешеный пулеметный огонь, что в случае его гибели могло ослабить ряды обороняющихся. Вот за это, за невольное, но возможное «ослабление рядов», он и схлопотал свой первый выговор, лежа перед строем бойцов.

Второй выговор в том же положении он получил за то, что играл с фрицем в прятки. Но об этом чуть позже. Сперва о том, с кем он играл в прятки.

Лейтенант Карл Эгер был человек не робкого десятка. Он, вступив в войну, заранее заказал себе: испытать все. И сколько раз уже, вымаливая разрешение, простым автоматчиком ходил в атаку, ставил мины, наводил понтонные переправы, рубил противника из пулемета и, радуясь своей удачливости, покидал поле боя без единой царапинки. Одного до сих пор не пришлось испытать лейтенанту Эгеру: разведки! И когда его вместе с танком пригнали под Инкерман и он застрял там в ожидании атаки, лейтенанту Эгеру наконец-то улыбнулось счастье. Берлинский знакомый, командир пехотинцев, осаждавших школу над балкой, Ганс Лернер внял его просьбе и разрешил поохотиться за «языком». Его солдатам, увы, эта охота до сих пор не принесла трофеев. А как они нужны были, эти трофеи! Ни лейтенант Ганс Лернер, ни старший командир над ним майор Фриц Бауэр не знали, против кого воюют и кто в конце концов держит школу над балкой и саму проклятую балку: рота, полк, дивизия? Не знали — так узнают! И порукой им в этом слово сорвиголовы лейтенанта Эгера.

Он дождался ночи и, когда вызвездило, пополз к воронке, которую выглядел с вечера. На что он рассчитывал? На азарт русской души, о которой читал и слышал. Он занимает воронку поодаль от балки, начинает, постреливая, «дразнить гусей». Русские, обнаружив его, сперва отвечают огнем на огонь, а потом, охваченные азартом, решают взять фашиста живьем. Посылают одного, двух, не важно сколько, — ему, первой боксерской перчатке дивизии, это не важно — и под прикрытием огня наваливаются на его воронку. Остальное — дело техники. Оглушить, дождаться ночи, выбрать кого полегче и отползти к своим…

Оставим Эгера в воронке и вернемся к Валерию Волкову. Никто не знал, что он поэт. А он был им. И в передышках между схватками сочинял стихи. Темой этих стихов была война. Она же подсказывала сюжеты. Один из них был такой. Окончилась война нашей, конечно, победой. Бойцы вспоминают минувшее, и один из них говорит другому:

Помнишь, как паучья лезла стерва, Как, злобея, мы бросали в бой До подхода главного резерва Жизнь свою, снаряд последний свой?

Вместе с четверостишием рождается мысль о газете — своей, окопной. Он будет ее автором и редактором в одном лице.

…Для того чтобы летать, нужны крылья. Для того чтобы выпускать газету, нужна бумага. Увы, бумаги у Валерия было с гулькин нос. Да и ту вскоре пришлось пустить на письмо к матери. Написать письмо его надоумил капитан-кавалерист Гебаладзе, командир десятки. Не прямо — мол, напиши! — а иносказательно, размечтавшись при всех вслух.

— Эх, — вздохнул капитан, отряхиваясь после минометного обстрела, — кто тот герой, что внушит фрицам мысль о нашем множестве?

— О каком множестве? — не понял Валерий.

— Я знаю, о каком? — продувая усы, сказал капитан-кавалерист. — Взвод, рота, батальон! Чем больше, тем лучше.

— А, — догадался Валерий и расцвел оттого, что догадался. — Это чтобы они про нас так думали…

— Да, дорогой, да, — сказал капитан-кавалерист и от души похвалил Валерия. — Умный!.. Багратион!.. Пусть думают, что нас гора, а нас горсть. Гору одолеть — сила нужна. Вот и пусть копят силу. Чем больше копить будут, тем дольше мы продержимся. У войны каждый день на счету. Да не все с плюсом. Есть и с минусом. Мы день продержались — нам плюс. Они на день задержались — им минус. Чем больше минусов, тем дальше победа. А у нас наоборот, чем больше плюсов, тем ближе победа. Эх, кто тот герой, что внушит немцам мысль о нашем множестве?

— Я внушу, — задумчиво проговорил Валерий.

— Молодец!.. Багратион!.. — похвалил капитан-кавалерист, но надежды в глазах у него не было. Похвалил скорее всего за храбрость и за пионерскую готовность помочь.

А он пробрался из балки в погребок-блиндажик возле школы и сел сочинять письмо:

«Дорогой сыночек Валерий! Как я плачу и радуюсь, получив от тебя добрую весточку. Жив мой сыночек, соколочек, жив и такой мальчик-с-пальчик, а бьет таких больших гадов-фашистов! Бей сыночек, бей, а мы здесь, в тылу, поможем вам своим материнским трудом. Глаз не смыкаем, рукам покоя не даем, все гоним и гоним к вам на фронт мины и снаряды. А на снарядах пишем: «Гитлер капут!» А уж как я рада, что ты сын полка! И что твой полк на самой передовой бьет врага. Низкий материнский поклон всем твоим командирам: и командиру полка Федору Авксентьевичу, и комиссару Андрееву, и командиру батальона — запамятовала, какого номера, — Васнецову, и ротным всем командирам, и взводным, и тем, что при пушках, начальникам, и при «катюшах». Живется нам не сладко, но мы не горюем, потому что война, и нам не до жиру, а быть бы живу, чтобы победить врага. Горячо целую тебя, мой сыночек, соколочек. Твоя мама. Июль, год 1942-й».

Написал, посыпал написанное золой из печурки, сложенной здесь же, в погребке, и, пожелав письму попутного ветра, пополз в балку. От золы письмо вроде читаное-перечитаное.

Над балкой-окопом невидимкой ходил ветер и взад-вперед, то от нас к фашистам, то от фашистов к нам, гонял тучи пыли.

Ветер подул в сторону врага. Попутный ветер! Теперь не мешкай, Валерий! Вспомни, как гонял бумажных голубей. Изловчись, сунь письмо в ветряную щель «для почты» и пусть он, ветер, несет твой обман врагам. Чем черт не шутит, может быть, и поверят!

Валерий осторожно, как снежок, помял письмо и… И не успел подбросить. Где-то впереди него ухнула мина, и он, присев, спрятался под козырек фуражки, защищаясь от пыли, шумным водопадиком хлынувшей в балку. Но тут же, едва пыль осела, выглянул наружу и опешил: увидел, что над полем боя мечется стая белых голубей. Глаза, правда, тут же разглядели обман, и он узнал в голубях листы белой бумаги. Но откуда они взялись? А, из легковой машины, куда-то спешившей да так и застрявшей между двух огней и бывшей предметом долгой и безуспешной охоты гитлеровских минометчиков. Значит, накрыли они ее все-таки… Вон она, перекувырнувшись, лежит уже в другом месте.

Мина — за мину, и наши тоже послали «гостинец» в расположение врага. Дуэль на этом иссякла, а «голуби», покружив, приземлились. И тут, как табличка «Выход», в мозгу вспыхнуло: «Окопная правда»! Вот он на чем будет ее выпускать, на «голубях»!

Никто не ожидал от него такой прыти! Он, как пружина, вдруг распрямился и ящеркой выпрыгнул на край балки. Кажется, кто-то что-то крикнул, чтобы вернуть сорванца. Кажется, кто-то даже попытался ухватить его за сапожок. Но попробуй удержи ящерицу за хвост, поймай ветер в поле!