Лесная легенда (сборник)

— Вы бы, Панове унтера, сказали панам офицерам, что плохое они место выбрали для лагеря на дороге. Нехорошее место. Не будь с вами паненки, все бы ничего, а так перебраться бы вам куда, к тем, другим, что ли, что повыше, за дорогой…

И ушел, в дальнейшие разговоры не вступая. Наши посмотрели на местных: мол, как сие понимать? Те двое пожали плечами, махнули руками, а Богусь чуть ли не с хохотом покрутил пальцем у виска. И объяснил, что старый Конрад — не сказать, чтобы деревенский дурачок, но что-то вроде. Уж точно с тараканами в голове. Сколько Богусь себя помнит, старый, подвыпив, любит из себя изображать знатока нечистой силы, а то и колдуна. Но опять-таки, сколько Богусь себя помнит, случая не было, чтоб он хоть малую пустяковину наколдовал. Другое дело, травознатец изрядный, травами многих лечил, и с пользой — но это совсем другое. А вся эта его болтовня насчет «нехороших мест», лесной нечистой силы и прочей чертовщины, которой он якобы великий знаток, — плюнуть и растереть…

Заслышав про нечистую силу, Ружицкий поскучнел и откровенно поморщился. Я, впрочем, тоже: нечистая сила, как говорится, совсем по другому ведомству, да и не верю я в нее, как офицер с высшим военным образованием и партийным билетом. Вся нечисть, что мне до сих пор попадалась, имела, так сказать, чисто человеческое происхождение, и управлялся я с ней не колдовством, ха, а исключительно руками либо табельным оружием…

В общем, доклад они закончили, а курьез решено было считать именно что курьезом.

И продолжались, так сказать, рабочие будни. Правда, если нашим «панам унтерам» жилось веселее, они каждый вечер отправлялись в ту корчму, то всем остальным было, смело можно сказать, тягостно и уныло. День проходил за днем, а результатов ни малейших. Немцы продолжали кормить своих окруженцев обещаниями: твердили, что при первой же возможности пришлют специалистов, а пока что наставляли проявлять максимальную осторожность при наблюдении и чаще менять места выхода в эфир. И только.

И никто (не только я здесь, но, несомненно, большое начальство во фронтовом управлении и в Москве) не мог понять, как такое поведение объяснить. То ли они нас разгадали, то ли и в самом деле не могли в ближайшее время прислать людей. Могли быть какие-то свои причины, о которых никто у нас и представления не имел. Как-никак весна сорок пятого — даже не лето сорок четвертого. Хваленый немецкий порядок чуточку засбоил. Вдобавок к тому времени абвер после известного покушения на Гитлера и ареста адмирала Канариса забрали у армии и переподчинили Главному управлению имперской безопасности, что могло добавить бюрократических проволочек, каких-то неведомых нам коллизий. Объяснения могли оказаться любыми — ну, скажем, абверовский спец по разведке в тылу противника и диверсиям попал под бомбежку в прифронтовой полосе, отдал богу душу, и теперь ему ищут равноценную замену. Вполне жизненная версия. В одном можно было быть твердо уверенным: на том погорелом хуторе в глухомани, который мы немцам обозначили как «приют окруженцев», так и не появилась ни одна вражья душа, и близко не было вообще ни одной живой души — за остатками хутора наблюдали круглосуточно знатоки этого ремесла, и уж явись кто от немцев с проверкой, засекли бы моментально…

Единственный светлый момент — в отличие от иных прежних операций, начальство нас не дергало абсолютно, и всевозможные втыки-разносы отсутствовали полностью. Специфика операции, конечно. Любой начальник понимал, что дергать и ругать нас бессмысленно: лично от нас ровным счетом ничего не зависело, не могли мы ни на что повлиять, ничего изменить, оставалось сидеть и тупо ждать у моря погоды. Что, впрочем, хорошего настроения не прибавляло. Как и то, что с некоторых пор появилась существенная прибавка к обычному казенному рациону. Наши бравые унтера понемножку пускали на сторону керосин и соль из кухонных запасов, а потому у нас появились и домашняя колбаса, и сыр, и ветчина, а порой и дичь вроде пойманных в силки зайцев, кабанятины, а один раз наши орлы выменяли даже серну. Весенняя дичь, конечно, подтощалая, истратившая за зиму весь накопленный жирок (я сам до войны немного охотничал, понимаю толк), но супец даже из подтощалого зайца по-любому лучше казенного борщеца, сварганенного обычным армейским поваром, или каши с тушенкой. Все бы ничего, но от полнейшей неопределенности касаемо немцев и тягостной скуки любое яство в глотку не полезет… Одно и то же: через день Катя приносит сверху очередную, если можно так выразиться, абверовскую отписку (они прямо-таки повторяли одна другую, чуть ли не слово в слово), через день мы кормим немцев очередной порцией качественной дезы — и так оно и тянется, хоть волком на полную луну вой. Каждый день по дороге взад-вперед ходят-ездят опостылевшие мазуры (кое-кто уже снимает шляпу или картуз и раскланивается — наверняка клиентура наших бравых унтеров). Придя из корчмы в очередной раз, означенные унтера докладывают о сущих пустяках — но приходится выслушивать порядка ради. Тоска зеленая, короче говоря…

И когда наступил тот день, век бы его не помнить, я и понятия не имел, что тоска уже взорвалась, все пошло наперекосяк и вдребезги. Да и кто бы понял?

Потому что, на первый взгляд, ничего вроде бы и не произошло. Просто-напросто, однажды, видя, что близится время Кате вернуться, я ее ждал на окраине лагеря, как давно уже взял в привычку: от нетерпения скулы сводило, теплилась надежда, что уж сегодня-то дело сдвинется с мертвой точки. Все было, как обычно — она шагала с автоматом на плече, стойкий оловянный солдатик, вот только в левой руке держала букет лесных цветов довольно приличных размеров.

Я на него поначалу не обратил особого внимания, меня в первую очередь интересовала радиограмма, я забрал у Кати бланк, ушел к себе в палатку и расшифровал в два счета — шифр ведь не менялся, я к нему привык, как орешки щелкал. И запустил про себя в семь этажей с присвистом и кандибобером — очередная отписка, с наилучшими пожеланиями и очередным напоминанием о всех возможных мерах предосторожности, чтоб их там черти взяли… И снова начинаются два дня тягостного безделья.

В таком состоянии, чтобы не рехнуться от тоскливой скуки, займешься любой мелочью, выбивавшейся из повседневности. Потому что больше и нечем. Не проводить же строевые занятия или учения по быстрому окапыванию с нашей невеликой воинской командой — солдат всего шесть, смешно как-то… Посидел я у входа в палатку, покурил, от нечего делать вернулся мыслями к Катиному букету — и очень быстро определил, где тут концы с концами не сходятся. Не особенно и сложный ребус, быстренько решается, в два счета.

Когда я вошел к ней в палатку, Катя как раз этот букетище пристраивала в банке с водой. Я спросил совершенно нейтральным тоном:

— Ребята с радиостанции наконец расстарались? Потому что местный, будь он первый парень на деревне, вряд ли стал бы тебя на дороге поджидать, чтобы букетик вручить, — они люди осторожные, не стали бы вязаться к девушке в офицерских погонах да с автоматом на плече…

Она прищурилась:

— А если я сама собрала?

Я ухмыльнулся:

— Такую версию категорически отметаю с ходу…

— Успели меня прокачать, товарищ майор?

— А тут особенно и нечего прокачивать, Катюша, — сказал я. — Задачка для младших школьников… Знаешь, я тут от скуки по ближайшим окрестностям похаживаю, разглядываю все подряд. В том числе и к цветам присматривался, кое-какие выводы давно сделал. Цветы уже пошли, но их еще довольно мало. А эти, желтые, не знаю, как называются, вообще поблизости от расположения не растут — повыше в гору, за радиостанцией. Чтобы собрать такой букетище самой, тебе бы час понадобился, не меньше. А ты времени на дорогу туда-назад затратила примерно столько, сколько у тебя уходит обычно. Ну там плюс-минус пара минут, я ж с секундомером не стоял. Вот и вся дедукция вместе с индукцией… Это Паша постарался или Горбань?

Она преспокойно ответила:

— В одном дали ма-аленькую промашечку, товарищ майор. Букет и в самом деле местный подарил.

— Ого! — сказал я с любопытством. — Нашелся все же ухарь? Не расскажешь?

Катя пожала плечами:

— Тут рассказывать особенно и нечего… На обратном пути свернула к родничку, пить что-то захотелось…

Все мы этот родник прекрасно знали — на полпути от поворота к деревне и нашим лагерем, метрах в десяти от дороги, с которой его прекрасно видно, там редколесье. Из нагромождения каменных глыб бил родничок, понемногу, уходя вниз по склону, превращаясь в ширившийся ручей. Еще и из-за него это место выбрали, чтобы поварам не ходить за водой слишком далеко.

— Понятно, — сказал я. — И тут подходит к тебе роковой красавец с букетом…

— Ага, — безмятежно сказала Катя. — Самое смешное, что это был как раз этакий роковой красавчик: прилизанный, усики в стрелочку. Наподобие Макса Линдера — помните, в Сандомире мы все в кино ходили? Вылитый Макс Линдер. И очень вежливо, чуть ли не с расшаркиванием, интересуется: можно ли поднести паненке эти скромные дары леса? Я подумала и взяла. Не бить же его пяткой в лоб, если он держался самым вежливым образом, — она легонько улыбнулась. — Нас же на сей раз на инструктаже не предупреждали о «запрете на несанкционированные контакты». Наоборот, прозвучало «по возможности поддерживать доверительные отношения с местным населением»… Ну вот, я букет и взяла…

— И заулыбалась, наверняка, на все шестьдесят четыре зуба?

— Было дело, каюсь, — сказала Катя. — От лишней улыбки не убудет. А потом… Ну, перекинулись буквально несколькими фразами, пару минут у родника постояли. Так, самая препустая болтовня. Он интересовался, не страшно ли девушке на войне, не скучно ли в этой глухомани. Очень вежливо держался, прямо-таки по-шляхетски. Ничуть не похож на обычную деревенщину. Я когда читала исторические романы, именно такими шляхтичей старых времен и представляла. Тем более он… — она вдруг сменила тему. — Но должна доложить, товарищ майор: никаких военных тайн, даже самых малюсеньких, выведать не пытался.