Лесная тропа

Дочь его Маргарита была хороша собой. Знавал я в Праге прехорошенькую девушку, дочь местного купца, ее звали Кристина, но Кристина ни в какое сравнение не шла с Маргаритой.

Единственное, чего мне удалось достичь из моих летних планов, была коляска — она поспела в срок. Мы испробовали в ней обоих вороных в присутствии полковника, который ради этого спустился вниз. Он сделал нам несколько как будто и мелких замечаний, всю пользу которых мы не замедлили, однако, оценить, и даже сам взял в поводья обеих резвых лошадок и так искусно провел их по дороге, словно то были его волкодавы, которые слушаются его беспрекословно.

Коляска — красивая и легкая — удалась на славу: были выполнены также все мои пожелания. Полковник дал Томасу советы, как лучше обращаться с молодыми лошадьми, чтобы они хорошо развивались.

Спустя несколько дней после солнцеворота дом полковника был подведен под крышу. По этому случаю в Дубках был задан праздник. На торжество были приглашены: судья верхнего селения, к коему официально принадлежат и Дубки; старик священник Зиллерауского прихода — за ним были посланы лошади полковника; помещик фон Тунберг с женой и дочерьми; ротбергский трактирщик, он же мой кузен, а также многие крестьяне и жители лесных домов. Когда было поставлено последнее стропило и укреплен шест, на котором развевались пестрые шелковые ленты, преимущественно алые и голубые — я еще не знал, почему именно эти цвета, — и когда внизу была прибита первая слега и сразу же за ней другая, а там благодаря обилию проворных рук удары топоров слились в плавный перестук, поднимавшийся все выше, пока, наконец, и последняя, верхняя, решетина не была прибита к коньку, и три раздельных удара, последовавшие за дробью предыдущих, не оповестили присутствующих, что работа окончена, — тогда празднично одетый плотничий подмастерье, с чьей шляпы свисали две длинные алые и голубые ленты, стал рядом с шестом на край балки, положенной поверх верхней слеги, и, обращаясь к слушателям, столпившимся на лужайке перед домом, произнес популярное в наших местах плотничье заздравие. После чего, подняв хрустальную бутыль, стоявшую позади на той же балке, он налил себе вина в стакан, который держал в правой руке, и осушил его в нашу честь. А потом зашвырнул стакан в дубовую рощу, где он и разбился о деревья. Бутыль он протянул товарищу, стоявшему позади, тот также налил себе вина, выпил и зашвырнул стакан в рощу. Это же проделали его товарищи. Последний, допив вино до дна, захватил с собой бутыль, и все они прошли по балке вбок, сползли по слегам на край крыши, перебрались оттуда на подмости и спустились по ступенькам к нам, на лужайку. Порожнюю бутыль вручили хозяину, ее полагалось заполнить памятными предметами и, запечатав, замуровать в краеугольный камень на предстоящем празднике закладки. Когда обряд был кончен, на расставленные по всей лужайке наспех сколоченные столы разной величины и формы была подана закуска.

Добровольные помощники со всей округи стали за один из столов. В нашей стороне так уж повелось, что, когда обрешечивают кровлю, на помощь сзывают всех желающих. И предметом гордости считается, загоняя обухом драночные гвозди, поспевать за быстрой дробью ударов. Участники церемонии могут потом хвалиться перед соседями, что крыша такой-то площади была обрешечена в такой-то короткий срок.

За другой стол встал плотник с подмастерьями и, едва стаканы были наполнены и осталось лишь поднести их к губам, он тоже произнес свое заздравие. За третьим столом разместились приглашенные вместе с полковником, а за остальные столы дозволялось становиться всем, кто пришел по собственному желанию, то есть преимущественно местным беднякам, коим тоже не возбранялось выпить вина и отведать закусок. Когда торжество кончилось и были произнесены все тосты, мы подошли к плотникам, и между нами завязалась непринужденная беседа. Наконец все было выпито и съедено, причем бедноте дано было время, чтобы как следует очистить свой стол, и все начали расходиться — и тут рабочие так же проворно разобрали столы на части, как собрали их накануне.

На следующий день рабочие взялись крыть крышу и приступили к отделке помещений, где полковник собирался зимовать. Пол был уже настлан, предстояло лишь отделать камины, застеклить оконные рамы, и, как только стены хорошенько просохнут, покрасить их в какой-нибудь приятный неброский цвет.

Надо сказать, что лето выдалось на редкость благоприятное. Почти сплошь стояли погожие дни, а если и появлялись облака, то они служили скорее к украшению неба, ибо днем отливали серебром и драгоценными каменьями, а к вечеру в виде огненно-красных лент и вуалей стлались над деревьями, горами и пашнями. Залегший с зимы снег так медленно оттаивал, что, невзирая на долгое вёдро, не чувствовалось засухи; скрытая в земле влага окрашивала наши леса и пажити в такой зеленый цвет, что сердце радовалось, а источники и ручьи в долинах беспечно прыгали и бурлили, и вода в них не убывала, словно их тайно питали невидимые ангелы и духи.

Когда дом полковника был покрыт и настланы полы, когда оштукатурили наружные стены и вставили окна, то, глядя со стороны, можно было подумать, что он уже готов, хотя знойные дни еще не миновали и жатва была в самом разгаре. Строительные леса были сняты, убраны балки и тяжелые плотничьи инструменты, а из дома, красиво выделявшегося на фоне темной дубравы, открывался тот самый чудесный вид на перелески и нивы, о каком я говорил ранее. Работа теперь шла в основном внутри дома, многое еще достраивали, другое очищали и отделывали. Даже сад был вскопан и обведен оградой, полковник собирался этой осенью посадить всякие клубневые и другие растения и деревья, чтобы будущей весной радоваться всходам. Казалось, он торопится, ибо чувствует, что жизни его близок предел, и он хочет свои последние закатные часы провести в готовом нарядном доме.

После того как золотистую рожь и ячмень фурами свезли в житницы, прибыли вскорости и другие фуры — с сундуками и высокими ящиками, скрывающими те вещи, с которыми полковник собирался въехать в уже готовую часть дома. Как только вещи разобрали, вынули из хранилищ и расставили по местам, полковник пожелал пройтись со мной по всей анфиладе.

Дом полковника, в противоположность моему дому, — одноэтажный, жилая его часть лишь на несколько ступенек вознесена над землей; под ней расположены кладовые для припасов и овощей, а также и другие холодники, чьи решетчатые оконца глядят прямо на песчаную аллею сада. Через весь дом тянется коридор: с одной стороны он примыкает к стеклянной стене большого зимнего сада, уже сейчас уставленного кое-какими растениями. Во второй стене коридора двери открываются в жилые покои, одна дверь ведет в комнаты полковника, другая — в Маргаритины апартаменты. Между ними — помещение для библиотеки, через которое из покоев полковника можно пройти на Маргаритину половину. Одним концом, рядом с Маргаритиной дверью, коридор упирается в просторную залу с целой галереей больших окон, это помещение тоже предназначено служить зимним садом. Противоположный конец коридора ведет в три еще не готовых покоя. От обоих его концов отходят наискосок два боковых флигеля, в одном — людские, кухня и другие подсобные помещения, в другом — конюшня и каретник. Сараи стоят глубже, в дубраве, а рядом строят скотный двор.

Показав мне свою обитель, полковник повел меня на Маргаритину половину. Тут сразу же заявила о себе женская опрятность: на широком пороге между капитальной стеной и дверной рамой лежала желтая тростниковая циновка искусного плетения в тон комнате. Об нее вытирали ноги. Полковник постучался, послышалось: «Входите!» Когда мы вошли, Маргарита стояла посреди комнаты и критически ее оглядывала, видимо, спрашивая себя, не надо ли что еще изменить или переставить. По дороге попалась нам горничная, уносившая какие-то вещи. Комната блистала чистотой, нигде ни пятнышка, ни соринки, мебель стояла в безукоризненном порядке. Я невольно загляделся на хозяйку: ее каштановые волосы так красиво обрамляли юную головку, а глаза глядели так светло и ясно, что вся она была под стать своим владениям. От этой девушки веяло здоровьем, казалось, здесь нет доступа болезни. Ища нашего совета, она пояснила нам, почему все расставила так, а не иначе. И когда мы единодушно одобрили ее вкус и выбор, сказала с сомнением, что время покажет: она будет каждый день присматриваться к убранству комнат и, если что не так, постарается это исправить. Мы осмотрели и ее спальню. За задернутым пологом стояла ее кроватка. На ночном столике бросалось в глаза распятие искусной работы. У противоположной стены стоял шкаф с книгами в изящных переплетах, а рядом — стол для чтения и письма. Обратно пошли мы через библиотеку. Здесь еще не было книг, и на нас глядели пустые полки.

Стены в этой части дома просыхали на удивление быстро, тем не менее ночевать отец с дочерью уходили в свою хижину, в новом же доме бывали только днем, да и то при открытых окнах. Полковник говорил, что хочет просушить стены как можно лучше и что окончательно они переедут только осенью, когда в дощатой хижине будет уже невозможно спать. То же самое он решил относительно помещений для прислуги, а также и конюшни, которая была уже совсем готова и ждала своих жильцов.

Теперь, когда строительные работы сократились и не требовали постоянного присмотра, мы во второй половине дня совершали далекие прогулки, — кстати, знойные дни миновали и осень стала входить в свои права. Эти ежедневные прогулки вошли у нас в правило; я показывал полковнику те места в лесу, где гололед причинил особенно жестокие опустошения и где все еще лежали навалом сохнущие деревья; мне были хорошо известны такие уголки, я не раз набредал на них во время моих лесных странствий, ибо куда только не приходилось мне забираться по бездорожью и через непроходимую дичь. Мы побывали в Дустервальдской пещере, где разносчик Йози отсиживался этой зимой три дня и три ночи. Маргарита сопровождала нас. Мы исходили вдоль и поперек дубовую рощу, обошли все тальниковые заросли, взбирались на высокие вершины; случалось, в небе уже высыпали звезды, и ночная листва тихо шуршала над головой, когда мы лесной дорогою возвращались с прогулки в дом полковника.

Иногда отец и дочь захаживали ко мне. Когда Маргарита первый раз меня навестила, я показал ей обоих вороных и птичник, обнесенный высокой оградой, так что куры и гуси беспрепятственно гуляли по двору, а также кладовые со всеми запасами и, не в последнюю очередь, моих красавиц коров, которых Каэтан, к немалому моему удовольствию, с помощью служанки содержит в образцовой чистоте и порядке. Увидев телят, Маргарита попросила, чтобы в случае если я согласно уговору уступлю ее отцу теленка, пусть это будет приглянувшийся ей красавчик с аккуратной белой головой, белым хвостом и пегими бедрами. Такую расцветку вы не часто встретите на наших горных пастбищах. Я сказал ей, что и сам располагал отдать им этого теленка и, как только хлев в Дубках будет готов для заселения, не замедлю отослать его наверх в паре с другим, такой же масти — его по случайности здесь нет, — пусть это положит начало красивому, породистому и ласковому племени.

Следующая зима выдалась необычайно мягкая, я не припомню у нас такой зимы. Поздней осенью, когда обычно в наших краях уже давно стоят морозы и луга покрываются густым инеем, а ныне все еще улыбалось неяркое солнышко, полковник с дочерью перебрались в новый дом. По моему совету полковник проделал опыт с прокаленным поташом; после долгого стояния в помещении он очень мало набрал воды, а это показывало, что в наружных стенах нет сырости. В незаконченных комнатах в течение всей зимы велась кое-какая работа.

С наступлением пасмурной сырой погоды, как всегда, умножились человеческие хворости, а соответственно сократился мой досуг, и я уже не так часто виделся с соседями.

Однажды поздним вечером, возвращаясь из Гехенге и спускаясь вниз по направлению к тальнику, я взглянул налево сквозь густую завесу моросящего дождя и смутно различил Дубки в виде чернеющего сгустка тумана, рядом с которым, однако, отчетливо и ярко горел огонек. Я решил, что это светится окно полковника; должно быть, они с Маргаритой сидят вдвоем за чтением или за какой-нибудь домашней работой. Меня потянуло на огонек, захотелось посидеть с полковником, и, считая, что дорога ведет по знакомым местам, я свернул в луга Мейербаха и неожиданно угодил в болото, которому, как я понимал, здесь, собственно, и быть не полагалось. Поскольку я с каждым шагом все больше увязал в трясине, то повернул назад, чтобы выбраться на твердую землю. Тут я смекнул, что меня поманил блуждающий огонек; очевидно, я забрел, куда и не рассчитывал. Такие огоньки иногда появлялись в низине еще до того, как полковник распорядился ее осушить. Время от времени их и сейчас там видят. Они, казалось, перебегали с места на место, а может быть, сами по себе возникали в разных местах. Если пристально вглядеться, такой огонек вдруг исчезал из виду, а потом загорался совсем в другом месте, смотришь — а он уже, словно фонарик, спустился вниз, к ограде, и за ней скрылся, а там опять вынырнул ниже, в группе ясеней, и точно чего-то ждет. Уж кому-кому, а мне хорошо знакомы эти огоньки, ведь в противоположность местным жителям, предпочитающим сидеть дома, мне часто приходится бывать в дороге темными сырыми вечерами поздней осени, или ранней зимы, или в коварном месяце марте, а то и летом, после полуночи, когда по лугу стелются призрачные белые полосы. Когда я воротился на то место, откуда свернул в луга, это оказалось совсем не то место; здесь, правда, тоже стояли три сосны, но как будто и не те самые, и меня уже взяло сомнение, хорошо ли я приметил дорогу, так как все время думал о больной, состояние которой сильно меня тревожило. Я от деда слышал, а ему это поведал некий швед, который после войны первым поселился в Хальслюнге, что коли знакомая дорога вдруг покажется тебе незнакомой и чуждой, тотчас же возвращайся назад, пока все кругом не станет привычным и знакомым, а уж тогда ступай себе куда вздумаешь. Итак, от трех сосен я воротился еще дальше назад. Мимо меня мелькали темные кусты, поникшие под дождем и сиротливо жавшиеся друг к другу, за ними следовали стоявшие вразброс ели, а рядом со мною шагала черная изгородь. Все это я видел впервые. Когда же я вернулся к тому месту, где от дороги к Зиллерскому лесу отходит наезженная колея, то не увидел знакомой развилки. Итак, я пошел еще дальше назад, дорога здесь, к моему удивлению, поднималась вверх. Наконец очутился я на пригорке, и тут меня осенило: я понял, что нахожусь не пониже дубовой рощи, откуда можно увидеть в отдалении дом полковника, а много выше, среди ивового бурелома, и мне наконец стало ясно, что блуждающий огонек вспыхнул в другой низине и что это он увлек меня в болотную жижу. Возвращаясь назад, я то и дело озирался, но огонек больше не показывался, повсюду расстилалась кромешная тьма. Пока я стоял на пригорке и оглядывался, в небе высветлилась серебристая полоса, и я увидел, что то, что принимал за Дубки, была осенняя туча, нависшая над отдаленным сухостойным бором, это она колдовски преобразила его в кучу деревьев. Тем временем вдали опять загорелся мой блуждающий огонек, он был от меня так же далек и виднелся в том же направлении, но уже в другом месте, не там, где я его увидел впервые. Я смотрел, не отрываясь, на загадочный огонек. И то, как этот стройный белый невозмутимый язычок огня — а может быть, огненный ангел в белом одеянии — стоял вдали, и то, как позади высился темный лес, и то, как молчаливая ночь шелестела дождем, и то, что вокруг не было ни единого живого существа, кроме меня, — все это было почти прекрасно. Но, поскольку окружающая местность приобрела знакомые мне очертания, как того требовал дедушка и тот самый швед, то я снова пошел вперед привычною дорогою. Я спустился по тропинке, бежавшей вдоль черной изгороди, — теперь я признал в ней старую знакомку, да и темные кусты, прикидывавшиеся чужими, были мне хорошо известны, я не раз видывал их прежде. Так, одно за другим, миновал я памятные места. Когда же поравнялся с кустами терновника, которые чуть ли не ползком, медлительной процессией уходили куда-то вдаль, между тем как ольшаник слева от дороги вступил в полосу света, — а у меня из головы все не шла Мария Гартенс, заболевшая тяжелой горячкой, — огонек чуть мигнул и исчез. И не появлялся больше. Но вот я прошел всю дорогу, и только когда надо мной сомкнулся настоящий дубняк, — только тут в окнах полковника засияли настоящие огни, они выстроились в ряд, необманчиво приветные, необманчиво достоверные. Но я не внял их зову, ведь я был по колено в грязи, а пошел к себе вниз и еще долго читал той ночью, перебирая книгу за книгой, стараясь понять, что за болезнь приключилась бедняжке Марии.