Лесная тропа

По возвращении из поездки к больному, к которому я был вызван на консультацию, я как раз за день до годичного стрелкового праздника поехал в Пирлинг. На рыночной площади заметно было оживление, жители готовились к завтрашнему дню. Когда я верхней дорогой, ведущей от Айдуна, въехал в городские ворота и достиг рыночной площади, где стоит верхний трактир, вороные, привыкнув, что я их здесь оставляю, сами, по своему почину, свернули к трактиру и стали перед ним. Я вылез из коляски, наказав Томасу никуда не отлучаться, так как вороные еще молоды и пугливы. Он отвел жеребцов и коляску в переулок, к боковой стене дома, где они обычно меня дожидаются. Трактирщика в его неизменном зеленом берете я заметил еще на площади. Он наблюдал за тем, как трое работников отмывают мылом красивого белого козла с длинным шелковистым руном. Увидев меня, трактирщик, сорвав с головы берет, учтиво меня приветствовал.

— С благополучным возвращением, господин доктор, хорошо ли съездили? А я, как видите, навожу лоск на свое добро. Ведь нынче за соревнование стрелков отвечаю я, и козел будет у нас первым призом. Танцевальный вечер состоится у нижнего трактирщика. Вам ведь известен обычай: когда один трактирщик отвечает за соревнование, другой устраивает у себя танцы. Так мы и чередуемся. Вчера я начищал талеры мылом и зубной щеткой, а потом надраивал шерстянкой и мелом, и сегодня их вставляют в оправу. Надеюсь, и вы, господин доктор, пожалуете на Штейнбюгель, окажете нам такую честь?

— Если я приглашен, разумеется.

— Приглашения уже, должно, разосланы. Глядите, нижний трактирщик тоже времени не теряет.

Я посмотрел, куда он указывает, и увидел серьезного благообразного старика Бернштейнера, въезжавшего по верхней дороге с целым возом елового лапника, очевидно, предназначенного для украшения триумфальных арок, колоннад и прочего убранства. Завидев меня, он приветливо мне поклонился, и трое его сыновей, вышагивавших рядом с возом с топорами и ножами в руках и с веселой улыбкою глядевших по сторонам, тоже почтительно меня приветствовали.

Подкрепившись стаканчиком вина, который, по установившемуся обычаю, поднесла мне на тарелке младшая дочурка трактирщика, я откланялся и, взяв из коляски медицинскую трубку и другие инструменты, поспешил к больным, которые меня ждали.

Среди моих здешних пациентов не было ни одного серьезного случая и как раз те, за кого я тревожился, чувствовали себя сегодня лучше. Но как-никак пришлось обойти весь город, и это дало мне возможность увидеть, как народ готовится к празднику. Местный лавочник — самый состоятельный человек в Пирлинге, уже в летах — стоял на углу и то и дело снимал берет, приветствуя прохожих. Я заглянул к нему домой, хотя особой надобности в этом не было — все у него находились в добром здравии. Здесь спешно шили наряды для молодых девиц, мужчины на черной лестнице чистили ружья. В соседнем доме рыночный писец вывесил на деревянное крылечко просушить свою праздничную пару, а заодно выставил и башмаки. Перед столярной мастерской были свалены дощатые мишени — фигурки зверей и другие изображения. В колоннаде ратуши писец, ведающий состязаниями, отсчитывал вместе с помощниками железные шомпола, употребляемые при стрельбе; в глубине галереи отчищали древки знамен, а также раскрашивали и склеивали бумажные фонари, куда будут вставлены лампы. Кто чистил и чинил чехол для ружья, а кто — самое ружье. Перед нижним трактиром визжали пилы и стучали молотки, здесь сбивали помост; а проходя мимо школы, я услышал звук охотничьих рогов, репетировавших какой-то мотив. И даже те, кто не принимал участия в приготовлениях к завтрашней стрельбе, были настроены празднично и норовили то здесь, то там пропустить лишний шкалик. Женщины укоряли мужчин в ребячестве, но и сами готовили к завтрему праздничную сдобу. Когда я воротился к верхнему трактиру, чтобы сесть в коляску, ко мне вышла на порог трактирщица пожаловаться на мужа.

— Поезжайте с богом, доктор, — напутствовала она меня, — но так и знайте: когда колеса вашего экипажа обогнут последний дом на верхней дороге, единственный разумный человек, побывавший у нас сегодня, покинет Пирлинг. Нам уже много недель как заказано угощать палкою небезызвестного вам козла, а сейчас, когда его отчистили и отмыли, хозяин с радостью уложил бы его в супружескую постель, кабы эта животина способна была улежать в ней. Приезжайте завтра пораньше, доктор! Я привезу вам ваш графинчик и бокал, а вино припасу то самое, что вы всегда пьете, и поставлю его на лед.

Все это я записал потому, что у меня теплеет от этого на душе. Ведь все это мне близко и дорого с младенческих лет. Если бы праздничные приготовления делались с княжеским размахом, они бы нимало не выиграли от этого в моих глазах.

Когда я на обратном пути вновь выехал на простор полей и ко мне из хлопотливого Пирлинга уже не долетало ни зова, ни перестука молотков, а только плывущий в воздухе колокольный перезвон, меня охватило чувство, близкое к печали. Я отложил книгу, которую обычно читаю в дороге, откинулся на сиденье коляски и поднял глаза ввысь. Кристально-чистое небо с каким-то неописуемым блеском простиралось над лесами, что безмятежно нежились в лучах полуденного солнца; впереди, в широкополой шляпе, повернувшись ко мне спиной, неподвижно сидел Томас и только временами чуть трогал вожжи, меж тем как вороные радостно выплясывали на вольном воздухе, и их шерсть отливала на солнце каким-то почти сверхъестественным блеском. Ах, эти добрые, преданные, послушные создания, они, в конце концов, единственные, кто на этой земле по-настоящему любит меня. Так думал я про себя. Поля по обе стороны, мелькая, бежали вспять, это были частью яркие зеленя, частью желтеющее жнивье, но нигде не видно было ни души. Тишина царила вокруг, и даже полуденный звон Пирлингской башни уже не доносился ко мне. Впереди мягко вырисовывались очертания лесной колыбели, и в глубине ее только еле заметная дымка тумана указывала на течение Зиллера. Бывают погожие осенние дни, когда в поле и лесу что-то ткется в воздухе, словно сон какой, сном казались мне эти поля и просторы — я видел их еще в раннем детстве, когда мне, счастливому мальчику, дозволялось отправиться на стрелковый праздник в сопровождении отца, а когда и сестер. И вот я и сейчас проезжаю здесь — уважаемый деятельный муж, погруженный в раздумье о тех далеких временах.

Меж тем въехали мы в лесную колыбель, овеянную тенистой прохладой. Оставив ее позади, очутились мы на айдунских полях и здесь опять повстречались с Зиллером, который в эти часы сверкает, словно ломаная серебряная молния, брошенная в долину чьей-то мощной рукой. Мы ехали среди стоящих вразброс айдунских домов по направлению к родным лесам. Лошади, почуяв дом, прибавили рыси. Мы оставили за собой справа хвойный лес, откуда три года тому назад, зимой, впервые услышали тот зловещий грохот и уже приближались к Таугрунду. Едва мы въехали в лес, коляска покатила быстрее хорошо утрамбованной по милости полковника дорогой, а когда перед нами расступились последние деревья, невдалеке засветился мой дом, и я увидел за ним сад, который словно дожидался, чтобы я навестил каждое его дерево и проверил, не сломан ли где какой сучок. Лошади мчали зеленой подъездной дорогой и спустя несколько мгновений колеса заскрежетали по гравию двора. Я соскочил с коляски, потрепал вороных по шее и похвалил их. Умные животные, ластясь, закивали головами, словно поняв меня, — впрочем, они и вправду меня понимали. А потом начали стричь ушами и косить глазом, радуясь, что они уже дома и что их сейчас поведут вдвоем обедать. Я поднялся к себе, где меня ждал накрытый стол: бутылка, стакан и прибор. Сверху лежал прибывший в мое отсутствие большой запечатанный конверт с приглашением на стрелковый праздник.

Пообедав, навестил я нескольких человек, которые, правда, не нуждались в помощи, зато нуждались в утешении.

Наутро выехал я спозаранок, чтобы совершить свой объезд и не слишком опоздать на праздник, ибо рисковал обидеть этим гостеприимных хозяев. Я также помнил свое обещание составить компанию полковнику. Покончив с делами к двум часам, благо не случилось ничего чрезвычайного, я уже на полях, ведущих к Айдуну, пустил своих приуставших лошадок до самого Пирлинга шагом. Протрусив по верхней дороге, лошади снова по своему почину свернули к трактиру, видимо, обрадовавшись роздыху. Я, собственно, собирался проехать через город и оставить лошадей на проселке у подножья скалы, но та уверенность, с какой они свернули туда, где их ждал желанный отдых, а также накопившаяся у них за утро усталость не могли оставить меня равнодушным, и я предложил Томасу развернуться и въехать в переулок. Так он и сделал, но никто — ни сам хозяин, ни хозяйка не вышли к нам навстречу; рыночная площадь пустовала — хоть шаром покати, не залаяла ни одна собака — здесь все и вся перекочевало на Штейнбюгель. Я помог Томасу распрячь лошадей и отвести их в конюшню, где у меня имелось свое стойло, куда не ставят других лошадей во избежание заразы, и поручил вороных попечениям Томаса, наказав ему, буде он вздумает сходить на Штейнбюгель, запереть их на замок и взять с собой ключ. Захватив палку и книгу и заперев все хранилища в коляске, отправился я на состязание, объединившее сегодня весь Пирлинг. Казалось, город вымер. К обычной воскресной тишине прибавилась тишина необычная. Только кое-где на скамейке перед домом посиживал дряхлый старик — лучи ясного осеннего солнышка согревали его больше, чем согрела бы суета на Штейнбюгеле. Хоть сегодня пирлингские больные не входили у меня в программу, я все же кое-кого проведал, поскольку уже был здесь; нынче их оставили на попечение дряхлых старушек.

Покончив с делами, я уже с другого конца города вышел на волю, сразу же увидел примечательную скалу, возвышающуюся среди полей, и благодаря своему неплохому зрению различил между деревьев раскинутый павильон: в темной зелени сосен сверкало что-то празднично белое. Я направился туда полями, это были преимущественно жнивья, не убран был одни овес, но и он уже начал золотиться и склонять к земле свои зерна, висящие на длинных волосках. Подойдя поближе, я увидел над верхушками деревьев развевающийся вымпел стрелков, длинный красно-белый лоскут, живописно выделявшийся на темной лазури неба. Над кронами деревьев то и дело взвивались голубоватые и белые дымки; слышались отдельные выстрелы.

Дойдя наконец до подножья скалы, я не спеша поднялся по петлистой тропе, по которой вынужден был спускаться ребенком, под опекою взрослых, но которой горделиво пренебрегал студентом, предпочитая карабкаться напрямки.

Добравшись до тира, я не преминул туда зайти. Только что, по-видимому, был сделан удачный выстрел. О нем возвестила полевая мортира, поставленная здесь для этой цели, а также ликующий возглас стрелка. Тир выглядел как обычно. Впереди лежали двое, поставив ружья в упор, и ждали; за ними стояла следующая пара, готовая их сменить, когда они отстреляются и уйдут, дальше — следующая и так далее. Последние проверяли исправность своих ружей. Старик Бернштейнер тщательно протирал свое плохонькое ружьишко, после чего отбросил замасленную тряпку. Если бы он даже не сообщил мне, что ему покуда принадлежит самый удачный выстрел, я угадал бы это по его довольному виду. Тут же находился и верхний трактирщик, а также лесничий, рыночный писец и другие мои знакомцы.

Отовсюду ко мне приветственно тянулись руки, многие, как это у нас принято, с бокалами, я кланялся во всe стороны и чокался. Когда же мне предложили присоединиться к состязанию — еще, мол, не поздно, — я сразу же отказался, пояснив, что я уже не тот лихой стрелок, каким был в годы учения, ибо у меня нет времени упражняться в этом искусстве. Поздоровавшись со всеми, я стал осматриваться. Деревянные столбы тира были увиты канителью, над крышей парило большое знамя стрелков, в отличие от длинного узкого вымпела, развевающегося над верхушками деревьев. Над знаменем трудились иголки и пальчики всех пирлингских дев, пожертвовавших для него свои огненно-красные ленты. Задняя стена тира была увешана прославленными мишенями прошлых лет. Чуть ли не с бьющимся сердцем узнал я несколько знакомых мне с детства фигур, а также такие, которые в свое время довелось пробить моим пулям. Под отслужившими мишенями пили и закусывали — но только мужчины, — женщинам и девушкам во время стрельбы вход возбранялся. Рядом с будкой писца, на выкрашенном светло-зеленой краской помосте, защищенном перилами, стоял белоснежный долгошерстый козел верхнего трактирщика. Кончики его рогов были позолочены, и на них торчал венок из цветов, перевитых лентами, а в венке сверкали семь вставленных в оправу талеров. С головы животного свисали ленты и бахрома, в гладко расчесанной гриве и бороде красовались алые банты. Из-за козла выглядывал второй приз, прикрепленный к столбу: два связанных крест-накрест небесно-голубых флажка, затканных золотыми. Тут же был букет из серебряной мелочи; он стоял на столике в вазе. Последним призом был украшенный накладной костью и перламутром рожок для пороха, он висел на суку, перевязанный изящной лентой. Перед дверью тира толпились мальчишки, им, как и женскому полу, вход был заказан, и они, как и я в свое время, глазели с порога на козла, на стрелков и другие чудеса. Подальше, в ветвях густо растущих сосен, был устроен помост, где, скрытый густой хвоей, расположился роговой оркестр и время от времени исполнял разученные мотивы. В тире имелись и трубы, при каждом удачном выстреле игравшие туш.