Лесной фронт. Благими намерениями...
Шрифт:
Я — пустота. Я — все, и я — ничто… А это что? Разве ничто может промокнуть???
Мелкий осенний дождик шуршит в остатках листвы осеннего леса. Холодно, сыро, противно… Я очнулся оттого, что по моему лицу стекают струйки холодной воды. Где я? Где… Стоп! Воспоминания огненными стрелами впились в мой мозг, выжигая картины пережитого. Осень? Какая осень?!! Последнее, что я помню, если не считать того странного сна, — снег вокруг, запах пороховой гари и немец, медленно нацеливающий на меня оружие. При воспоминании об этом я дернулся, перекатом пытаясь уйти с линии огня, и… И врезался плечом в мокрый, шершавый древесный ствол. Лес?!! Какой лес, когда вокруг не было ни одного деревца?!! Я сжался, не понимая, где нахожусь, но готовый ко всему. Ничего не произошло. Никто не стреляет в меня… Только шумят вокруг лес и дождь. Я сел на землю, привалился спиной к дереву и огляделся. Да, это явно не та зимняя степь возле Ровно. Это… Я вспомнил, как лечу вниз по склону, как вижу впереди дерево…
Какая самокрутка?!! Тупо уставившись на тлевшую самокрутку, я просидел, наверное, минуты две, пытаясь сложить пазл у себя в голове. Потом перевел взгляд на свои ноги, на грудь. Затертые до грязно-серого цвета сапоги, грязные ватные штаны неопределенного цвета… Ватник, который выглядит так, словно кто-то в нем дрессировал собак — правый бок изорван в клочья, да и в других местах зияют прорехи. Порывшись в карманах, я извлек две гранаты, горсть девятимиллиметровых патронов, полный магазин к МП, пистолет… Из голенища сапога достал маузеровский штык-нож… Значит… Это был не сон? Не бред?!!
Домой я добрался практически без приключений. Телефона конечно же при мне не было. Ребята, так и не найдя меня, уехали, так что пришлось добираться своим ходом. Я не виню их. Я ведь даже не знаю, какое сегодня число. Что там — какой сейчас вообще год?!! Поэтому пришлось топать через лес на своих двоих. Впрочем, там, в сорок первом году, я привык проходить и не такие расстояния и не по таким лесам. Слава богу, я сообразил, что выходить к людям в таком виде — не самая разумная идея. Больше всего я походил на бомжа. Поэтому пришлось прождать на опушке леса, возле небольшого дачного поселка, до темноты. Благо поздней осенью здесь не так оживленно, как летом. Под покровом ночи я влез в стоящую на самой окраине дачу и раздобыл себе поношенную, но более или менее приличную одежду. Удалось наскрести и какой-то мелочи — как раз на маршрутку хватит. А дальше… Полтора часа я дремал в маршрутке. Потом, когда въехали в Киев, тупо пялился сквозь окно на огни города. В голове ни одной мысли… Только мелькают лица друзей, оставшихся в сорок первом. Появляются перед мысленным взором и исчезают… Одновременно я всеми силами гнал от себя мысли о том сне, который видел перед пробуждением. О том, что могли эти сны означать. Маршрутка остановилась на светофоре. Все так же, равнодушно пялясь в окно, я скользнул взглядом по окружающим площадь Победы домам. На крышах двух домов, стоявших на противоположных сторонах проспекта, взгляд зацепился за большие цифры и замер. «1941» — возвещали цифры на доме, стоящем слева от проспекта Победы. «1946» — справа от проспекта. Не обращая внимания на взгляды людей, я глухо застонал.
Как я появился дома, как объяснялся с родными — оказывается, отсутствовал я всего лишь три дня, — это дело сугубо личное и никого не касается. Когда все разборы закончились, я, первым делом отоспавшись, залез в Интернет и перечитал краткую историю Великой Отечественной войны. Мы победили. Но победили на восемь месяцев позже, чем в той истории, которую я помню. Победили на сотни тысяч, а может, и — миллионы жизней позже. Когда все пошло не так? Если не считать моего появления, оставшегося историей практически незамеченным (несколько упоминаний об отряде Алексея Найденова, убившего первого рейхскомиссара Украины Эриха Коха, я все же нашел), то отличия начались с Курской дуги. Не зря, ой не зря я видел тот сон! Только это был не сон. Это я видел, как изменялось само время. В общем, контрудар немцев под Курском оказался неожиданностью для Красной армии. Точнее, даже не неожиданностью. Советское командование ожидало удара немцев, но… Наступление ожидалось немножко не в том месте, где оно произошло на самом деле. До последнего момента в Ставке велись споры об этом. Были и правильные точки зрения, но однозначного подтверждения, а следовательно — и поддержки они не получили. В результате немцам удалось прорвать фронт и, организовав небольшой котел, снова прорваться на восток. Недалеко. Километров двести-триста, но и этого оказалось достаточно. Достаточно для того, чтобы задержать Красную армию. Достаточно для того, чтобы еще сильнее укрепить оборону, в том числе — и на правом берегу Днепра. Сколько жизней потребовалось, чтобы преодолеть последствия моего вмешательства, — я старался об этом не думать. Иначе можно сойти с ума. Я действовал по обстоятельствам. Я воевал и не прятался за спины других. Делал что мог… Я убил палача, загубившего
тысячи невинных жизней. Того, кто должен был загубить еще тысячи. Точка.В моей жизни, несмотря на все изменения истории, практически ничего не изменилось. Те же родители, та же квартира, та же работа… Только исчез один из моих друзей, и никто не помнил о нем. Никто вообще не знал о его существовании. Зато появились два новых друга… Вот и все перемены в моей жизни. Внешние перемены. А внутренние… Это — слишком личное.
Несмотря на то что «новый», как я его называю, День Победы празднуется восемнадцатого января, девятое мая все равно осталось для меня праздником. Точнее, не праздником, а днем памяти. Я никому ничего не говорил об этом. Кому рассказать о всем произошедшем — решат, что совсем свихнулся. Нет, я просто взял на неделю отпуск и поехал в Ровно.
Не задерживаясь в городе, я сел на маршрутку и отправился в те места, где побывал семьдесят лет назад. Поля, проселки… Мост на том самом месте, где когда-то, в сорок первом, мы устроили взрыв… Леска, в котором мы останавливались перед нападением на этот мост, уже нет. Нет и хутора Ежи Копченко. По разбитому проселку вхожу в Сенное. Давно уж нет той бабушки, которой я тогда нахамил, а чувство вины, несмотря на то что успел извиниться, осталось. Впрочем, это село имеет очень мало общего с тем, которое я помню. Дома другие, люди другие… Где-то здесь мы столкнулись с эсэсовцами и где-то здесь потеряли Семена и Филиппа. Дальше в лес. Господи, как замусорено все! Почему-то глаз режут именно эти бутылки, банки, всякий мусор, разбросанный по обочине. Глупо, но такое у меня чувство.
На то место, где был наш последний лагерь, в который я так и не вернулся после неудачной атаки на железнодорожную станцию, я вышел уже к вечеру. Места вроде те, а вроде и нет. Следов лагеря, конечно, не сохранилось. Мы ведь даже не успели вырыть землянки. Я хожу туда-сюда и вспоминаю. Здесь был лазарет… А тут сидел Митрофаныч… Лица… Лица… Воспоминания… Как же все изменилось! Как же все похоже на то, что было тогда!
Перед самой темнотой я стал разводить костер. Май, но ночью еще холодно. Палатку я решил не ставить. Все равно сомневаюсь, что удастся заснуть. Достал лопатку и принялся копать ямку для костра. На втором копке штык лопаты во что-то уперся. Во что-то маленькое… Вывернув землю, я чуть пошарил рукой и принялся разглядывать потемневшую гильзу. «Мосинка». Кто сделал этот выстрел? Селиванов? Антон? Может — сам Митрофаныч? Или кто-то еще, кого я так и не успел узнать? А может быть, эта гильза принадлежала одному из полицаев, участвовавших в нападении на лагерь?..
— Доброго здоровья, сынку, — услышал я сзади сухой старческий голос. — Ты чого тут?
Вздрогнув от неожиданности, я обернулся. Позади стоит высокий, худой, но еще крепкий дед. Одет он в старые брюки и синюю, дешевую клетчатую рубаху. Из-под густых седых бровей меня буравит настороженный взгляд. Когда я обернулся, мне показалось, что дед тоже вздрогнул и принялся пристально в меня всматриваться. Это длилось буквально секунду, а потом он покачал головой, словно отметая какую-то мысль.
— Добрый вечер, — поздоровался я, поднимаясь. — Турист я. Решил вот заночевать…
— А-а-а… — протянул дед. — А я думал, шо ты один из тех… как их… черных копателей.
— Да нет… — Я пожал плечами. — Просто остановился здесь на ночь. Под костер ямку копаю.
— Казимир Ежевич. — Дед подошел ко мне и протянул руку.
Я вздрогнул. Казимир Ежевич? Казик?!! Гильза выпала из моих пальцев и снова упала в ямку, в которой она пролежала семьдесят лет. Я смотрю на старика, и сквозь его сморщенное лицо все четче проступает другое — детское, чуть шаловливое лицо пацаненка Казика. Опомнился я только от того, что Казик… Нет! Казимир Ежевич нахмурился, продолжая стоять с протянутой рукой.
— Леша, — просто представился я дрогнувшим голосом. Рукопожатие старика оказалось неожиданно крепким.
Казик… На глаза навернулись слезы, и я поспешил отвернуться. Сделал вид, что снова занялся костром.
— Знаешь, шо это за место? — спросил Казимир Ежевич, присаживаясь рядом.
Я промолчал, неопределенно пожав плечами. Что я ему отвечу? Я-то знаю… Но я не могу ему открыться. Возраст-то у Казимира Ежевича уже почтенный — не дай бог, инфаркт хватит, если узнает, что перед ним его бывший командир, оставшийся таким же молодым, каким погиб тогда, в сорок первом. Пусть лучше он не знает… Пусть никогда не узнает, что я натворил.
— Тут в войну партизаны стояли, — продолжил Казимир Ежевич. — Я сам в том отряде был. А командир у нас какой был! От я тебе расскажу сейчас…
И он принялся рассказывать. О том, как ушел в лес с дядей и красноармейцем, прятавшимся на хуторе его отца. О том, как мы били немцев и полицаев. О том, как он наблюдал издалека за нашим последним боем. О том, как передал все увиденное ровенскому подполью… Казик так и остался среди подпольщиков. Потом, когда в этих лесах появились новые партизанские отряды, был связным между ними и Ровно. Рассказывал о Струтинских, Медведеве… Больше всего я хотел — и боялся — услышать о дальнейшей судьбе тех, кого знал, но Казимир Ежевич так и не рассказал этого. По ходу рассказа я кивал, говорил ничего не значащие слова, просто подтверждая, что слушаю…