Лесные дали

–  Совесть?
– Бородач лениво поднялся, кривляясь, засунул обе руки в карманы штанов, будто что-то искал там, и снова крикнул уже куда-то в пространство: - Ленька! Ты не брал мою совесть? Вот гражданин художник требует нашу совесть.

–  Я лесник. И вы на моем участке совершили преступление: срубили кедр. Понимаете, кедр загубили, - проговорил Ярослав.

–  Ника, Лень! Вы слышите?
– снова дурашливо заорал бородатый.
– Местное начальство объявляет нас преступниками, врагами природы.

Подошел вразвалку вышедший из кустов длиннорукий блондин, блеклоглазый, с редкими зубами, мутно посмотрел на Ярослава, процедил:

–  Искупаться в этой луже желаешь?
– кивнул на пруд, к которому стоял спиной, и уперся в лицо Ярослава тупым бычьим взглядом. Ярослав принял вызов, выдержал его взгляд. Проглотив сухой комок, подступивший к горлу, он хотел быстро повернуться и уйти, но представил себе их издевательское улюлюканье вслед, ответил:

–  Не пугай. Не таких видел.

Он стоял между двумя бездельниками, у которых чесались руки. Им нужен был хотя бы маленький предлог, чтобы пустить, в ход кулаки. Леня - так звали блеклоглазого - бесцеремонно и неторопливо взялся за ремень этюдника, висящего через левое плечо, и попытался сорвать его силой. Он не ожидал сопротивления. Ярослав, не говоря ни слова, ударом в челюсть опрокинул его в пруд. Они, наверно, не ожидали такой быстрой реакции тихого на вид лесника: бородач сначала отшатнулся, но, когда его приятель уже барахтался в воде, с возгласом: "Ника! Наших бьют!" - он бросился на Ярослава, как баран, выставив вперед черную волосатую голову и рассчитывая на помощь приятеля в палатке. Но тот не спешил. Ярослав хотел таким же манером опрокинуть бородатого и бежать домой, потому что силы были неравны. Но бородатый нагнул голову, и кулак Ярослава угодил ему в нос. Тот отшатнулся, но не упал, а только схватился рукой за лицо и вдруг ужаснулся, увидев на руке свою кровь. Крови было много, густой и липкой. Она текла по усам и бороде, капала на свитер, и ему показалось, что он вообще истекает кровью. Тогда он в ужасе взревел, раненым зверем метнулся к палатке, схватил ружье и с расстояния полсотни метров выстрелил в быстро уходящего Ярослава. Ружье было заряжено мелкой дробью, и Ярослав упал между кедром и березой.

Глава третья

Цымбалов заканчивал последнюю главу романа о Сергии Радонежском. Работа шла медленно - две, а то и одна страничка в день. Он сам поражался: впервые за творческую жизнь он охладел к почти готовому своему произведению. И совсем не усталость была тому причиной, а поездка на родину, встреча и долгий разговор с Петром Терещенко. Он садился за письменный стол, и вместо скита под Радонежем, князей и бояр ему виделись двадцатые годы, огонь гражданской войны, комиссары в кожанках, партийные съезды, неутомимый Ильич. Виделись ему и враги Советской власти, люто ненавидящие трудовой народ, идеи коммунизма, и неоднократно прошедшие через литературу, театр, кино белогвардейцы, интервенты, кулаки, с их мятежами, заговорами, восстаниями, виселицами. "Конечно, Терещенков прав - тут, в этом океане страстей, в горниле битв, решавших судьбы народов, можно найти много трагедийных, драматических ситуаций, сильные и сложные характеры, яркие образы. Какая тема - и не одна - для исторического романа!"

Дочь пришла из института раньше обычного, в два часа. Надежда Антоновна обрадовалась: не придется второй раз обед разогревать. В руках Катя держала письмо, только что извлеченное из почтового ящика.

–  Отцу?
– спросила Надежда Антоновна. К читательским письмам здесь привыкли: они шли почти ежедневно. Катя кивнула и прокричала:

–  Тебе, папа.

Почерк был Цымбалову незнаком, но обратный адрес на конверте и фамилия "Рожнов А. В." насторожили, и настороженность эта быстро превратилась в волнение, тревогу, предчувствие беды. Он взял письмо и пошел в кабинет, удивляясь своему волнению. Руки его дрожали.

Да, слепое предчувствие не обмануло.

Старый лесник сообщал о тяжелом ранении Ярослава. Цымбалов читал письмо стоя. Неровные строки расплывались, точно в тумане, и входили в сознание лишь отдельными фразами: "Стреляли, изверги… Они молодой кедр загубили…" Предполагают, что это "приезжие, те, что иконы в селе скупали".

Цымбалов сел в кресло и снова перечитал письмо. Перед глазами стояли слова: "…изверги… иконы в селе скупали…"

Вошла дочь, позвала обедать. Он смотрел на нее рассеянным, отрешенным взглядом, держа в руке письмо. Казалось, он не понимает, чего от него хотят. Катя обратила внимание на его странный взгляд, спросила:

–  Интересное письмо?

Он позволял дочери и жене просматривать письма читателей, адресованные ему.

–  Страшное, Катюша… В человека стреляли, в лесника. Понимаешь, Катюша?

Он встал, отдал дочери письмо и пошел в кухню: там они обедали.

Ел без аппетита. Надежда Антоновна охала, возмущалась:

–  Да что ж это за люди - убить человека ни за что ни про что.

–  А их найдут?
– спрашивала Катя.

–  Непременно. Должны найти, - уверенно отвечал Николай Мартынович.
– Борис Васильевич говорит, что нераскрытых преступлений сейчас бывает ничтожно мало. Рано или поздно - уголовный розыск находит преступника.

Борис Васильевич Николаев - генерал милиции, давнишний товарищ и поклонник таланта Цымбалова, работал в Министерстве внутренних дел.

Цымбалов съел полтарелки грибного супа, запил кружкой ядреного хлебного кваса, который постоянно делала Надежда Антоновна. От второго блюда отказался, но из-за стола не выходил, пока не закончат обед жена и дочь. Мысли его витали по лесным полянам где-то там, откуда только что пришла печальная весть.

Думы о трагедии у Белого пруда наседали, окружая его плотным кольцом, надсадные, как бессонница, от них нельзя было отмахнуться, и Цымбалов питал единственную надежду - избавиться бегством, которое позволит ему отвлечь себя, чем-нибудь иным занять мозг. Он стоял у окна спиной к дочери, окно выходило в тихий переулок, в котором помещалась старинная, недавно реставрированная как архитектурный памятник церквушка. Цымбалов любовался изяществом строгих линий и пытался представить себе зодчего и мастеров-каменщиков того далекого времени. Серебристая луковица купола, увенчанная крестом, купалась в небесной синеве, сверкая на солнце. Купола напомнили ему другие церквушки, тоже недавно реставрированные, - у гостиницы "Россия". Тогда он неожиданно предложил дочери, не оборачиваясь от окна:

–  Катя, сегодня суббота, верно? У тебя какие планы на ближайшие два-три часа?

–  А что, папа? Ты собираешься что-нибудь предложить?..

–  Погода сегодня дивная. Напоминает бабье лето.

–  Да, на улице хорошо: скорей золотая осень, чем бабье лето. Ну и что?

Цымбалов повернулся лицом к дочери, посмотрел на нее ласково и тепло, ответил:

–  Было бы неплохо, если б ты села за баранку и показала отцу своему Москву. Я давно об этом мечтаю.

–  И маму возьмем?

–  На этот раз нет: хочу побыть один. Совершенно один. Ты не в счет, ты извозчик.

Через полчаса они уже были возле гостиницы "Россия". Цымбалов попросил дочь ожидать его у подъезда гостиницы, а сам пошел пешочком вокруг огромнейшего здания, легкого и светлого, несмотря на многоэтажность.

Стоял один из тех последних дней осени, когда небо, сквозное и прозрачное, излучает на землю легкость и покой, когда лучи солнца не столько греют, сколько ласкают, когда воздух неподвижен и чист и в нем бродят особые, присущие только осени запахи увядания; когда деревья, исключая разве зеленые еще тополя, принарядясь в яркий багрянец, затаились в торжественном ожидании, чтобы в последний раз блеснуть перед тем, как золотая вьюга разметет их праздничный убор.

Хороша Москва в такие дни, великолепна. Цымбалов любил столицу именно в пору золотой осени. Стоя у гранитного парапета набережной Москвы-реки, он любовался величавостью Кремля и звонкой строгостью и радушием гостиницы "Россия", так легко и быстро вписавшейся в общий ансамбль центра столицы. Охватившие ее полукольцом древние церквушки, подновленные, чистенькие, сверкая золотом маковок, казались Цымбалову то сторожевыми заставами, напоминающими башни Кремля, то гостями из древней Руси, пришедшими навестить своих далеких потомков. Как хорошо, что их не сломали, сохранили как реликвии прошлого. Само название гостиницы - "Россия" - требовало свидетелей минувших времен. Здесь, как нигде более, царствовала гармония единства старины и современности, преемственность традиций. И золотистые березки на изумрудной мураве косогора между церквушкой и парадным входом в гостиницу таили в себе глубокий смысл как символ России

Старое, захламленное Зарядье превратилось в прекрасный уголок Москвы - всегда многолюдный и светлый, и центр столицы с Кремлем и Красной площадью приобрел своеобразную архитектурную завершенность. Цымбалов вспомнил: сколько было споров по поводу застройки Зарядья - высказывались всевозможные опасения, что новое здание гостиницы нарушит кремлевский ансамбль, испортит вид. К счастью, этого не случилось: у зодчих "России" хватило такта, вкуса и умения, чего Цымбалов не мог сказать о тех, кто соорудил стеклянную коробку по другую сторону Кремля, - гостиницу "Интурист".