Лесные дни

Это же соловей! Самый настоящий! И, словно подтверждая мою догадку, птица пела все громче и громче. Казалось, изо всех своих маленьких силенок она благодарила за спасенную жизнь.

НОЧЬЮ

я охотился за утками на мелком степном озере. Почти сплошь заросло оно высокими гривами камыша, и только на середине блестела узкая полоса чистой воды.

Вечером не захотелось мне выбираться на берег — толкать сквозь камыши неуклюжую лодку. Я поставил на воду деревянные чучела уток, подтянул свой челн ближе к тростнику и, опустив по бортам камни, вроде якорей, остался ночевать.

Медленно гасла заря, синело небо. В черной спокойной воде отражались первые звезды. Казалось, что зажглись они глубоко на дне и мерцают тихими огоньками сквозь толщу воды.

Было слышно, как плещется рыба, жуки-плавунцы взлетают с водяных листьев и снова с гудением щелкают о воду. Посвистывает в темноте куличок-улит. В камышах мирно крякают утки. Я слушал ночные голоса и дремал, сидя на корме.

Перед рассветом тревожный утиный крик заставил меня очнуться. Где-то близко захлопали крылья и смолкли.

Отчего беспокоились утки? Кто мог их потревожить? Я всматривался в темноту, прислушивался, но так и не мог ничего понять.

Кругом, как и прежде, сонно шелестел тростник, мелкая рябь постукивала в борт лодки. Сырой ветерок заставлял меня поеживаться. Закутавшись в брезентовый плащ, я ждал, когда наступит рассвет.

Легкая тень мелькнула перед моими глазами, мягкие крылья едва не задели меня по лицу. Темная птица появилась неожиданно и кинулась к чучелам. Я услышал, как острые когти скребнули по дереву. Сова!

Схватив деревянную утку, хищница удивилась, разжала лапы, столбиком поднялась в высоту и закружилась на одном месте.

Вот кто губит птиц по ночам!

Я вскинул ружье и, целясь наугад, спустил курок. Ярко блеснул огонь, гром выстрела прокатился над озером. Сова метнулась в сторону и пропала во мраке.

Поднятые выстрелом, в камыше завозились птицы, плеснула под берегом крупная щука, но скоро все утихло, забывшись крепким предутренним сном.

ПТИЦА С РОГАМИ

Был у меня в детстве такой случай. Прибегает однажды мой друг Женька Чубиков и кричит:

— Алешка, Алешка! Рогатые птицы прилетели! В нашем огороде бегают!

— Что обманываешь? — говорю. — Какие еще рогатые?

Надо сказать, что Женька часто любил приврать. То он бабочку — новый вид — поймал, а попросишь показать, говорит: «Вылетела», то гнездо орла белохвостого нашел, то змею трехметровую видел, то еще что-нибудь…

А когда я спросил его, кто такие тритоны, Женька поморгал глазами и ответил:

— Это, Алешка, жуки большие — по три тонны весят!

Я тогда поверил и все искал этих жуков. Не нашел, конечно.

Но сейчас Женька и слышать ничего не хотел. Схватил меня за рукав и потащил к забору. Глядим мы в щели и видим: бегают по грядам серенькие птицы, побольше воробья, клюют что-то. Головы у некоторых желтые по бокам, но рогов никаких не видать.

— Где же рога?

— Надо ближе, — шепчет он.

Полезли мы на забор, а птицы испугались и улетели. Женька чуть не плачет:

— Есть у них рога! Сам видел!

Я махнул рукой и ушел. Пусть не обманывает.

Через неделю собрались мы с ним за поздней клюквой. Взяли ведра, хлеб, молока бутылку и пошли. Клюквы в ту осень на удивление много было, хоть лежа бери.

К полудню оба наших ведра наполнились до краев. Грязные и мокрые, мы вылезли из болота на сухое место. Поставили ведра, присели на траву отдохнуть.

А в это время из кустарника выбежала на бугорок птичка. Нас она не заметила и присела на кочке. Птица не очень красивая, черное пятно на грудке. Такие и бегали в Женькином огороде.

Толкнул я его и показываю на птицу.

Тут черногрудка нас разглядела и удивилась: откуда люди на болоте взялись? А от удивления у нее рожки на голове поднялись. Хотя не настоящие, из перьев, но все-таки очень похожие на рога. Птичка головой крутит. Любопытство ее разбирает. Потом видит, что мы не шевелимся, и успокоилась, прижала рожки. Стала птичка что-то склевывать в траве, потихоньку от нас удаляться. Прав оказался Женька. Мы с ним и название птицы потом узнали. Это рогатый жаворонок.

ЛЕСНЫЕ ДНИ

Повесть

Я собирался надолго уехать в леса. Желание пожить в лесу просто так, без определенных занятий и целей появилось еще с тех далеких пор, когда воскресными летними днями ходил я вместе с отцом недалеко за город, на Основинские прудки. Там засыхал на корню редкий сосновый бор. В глинистом ложке текла мелкая Основинка, на подмытом косогоре горбилось серое гнилое прясло. А подле речки тянулось множество ям и разрезов, налитых водой, окруженных осокой, калужницей и белокрыльником. Раньше по Основинке мыли золото и платину, и ямы — остатки шурфов и выработок — превратились со временем в естественные озерки. Обыкновенно отец укладывался на траву, где-нибудь в редкой тени, читал книжку или просто спал под задумчивое пение зябликов и сухой шорох сосен. А я с марлевым сачком, со стеклянной банкой на веревочке бродил по плитняковым и галечным отмелям, по краям глубоких калужин, и столько удивительного попадалось тут — невозможно перечислить. То плоский, бурый, как отмерший лист тополя, водяной скорпион, то белоспинный гладыш с красными глазами, то жуки-вертячки — синеватые искорки, прытко ныряющие от сачка. Уходя вглубь, сачок вытаскивал и не совсем приятное: конскую пиявку сантиметров тридцати — плоскую бархатную ленту — и шестиногих кольчатых личинок такого свирепого, отвратного вида, что мороз гадливости и страха драл меня по спине. Иногда в сырой марле оказывались бурые существа — не то огромные мухи без крыльев, не то подводные кузнечики. Они не прыгали, не торопились, а степенно передвигали свое неповоротливое вздутое тело на цепких лапах. Я не знал еще, что это личинки тех самых лазурных и бронзовых стрекоз, которые стаями носились над самой водой.

Набродившись по берегу, я бежал в лес, катался и ползал по суховатому дерну, усыпанному упругими желтыми иглами, искал землянику, заглядывал под кору пеньков, гонялся за плюшевыми траурницами и шафранными желтушками. Или же подкрадывался к махаону, распахнувшему соломенные крылья на кустике желтого бобовника.

А вечером, усталый и торжественный, нес домой банки с лягушками, плавунцами, тритонами и личинками. Кое-кто в тех банках занимался с горя разбоем. И не один раз я с удивлением замечал, как иная личинка впивалась в жука или сам жук остервенело смыкал челюсти на теле личинки…

Своих пленников я опускал в кадушки, стоявшие под потоком по углам дома, и там эта живность или жила припеваючи, или гибла, а чаще всего задавала тягу, когда очередной дождь наполнял кадушки до краев.

Я считал дни до нового воскресенья, с волнением ожидая, что в субботний вечер отец скажет: «Готовь-ка давай сачок да банки. На Основинские завтра пойдем…»

К сожалению, редко это случалось. Отец мой работал бухгалтером, и я почти не помню, когда он бывал свободен от работы. Сразу после вечернего чая он раскладывал на столе свои скучные желтоватые бумаги с колонками аккуратных цифр. И я уже знал, что там написаны такие же скучные слова: «дебет», «кредит», «инкасса»… Я засыпал под мерное пощелкиванье косточек на счетах и часто, пробуждаясь далеко за полночь, видел под дверью полоску света из соседней комнаты. Счеты стукали сухо и четко: щелк-щелк… щелк…