Лесные солдаты

Чердынцев правильно просчитал возможные действия немцев и заминировал подходы к лагерю. Понимая, что налёт совершили партизаны (завелись-таки!), фрицы принялись шариться по лесу, искать следы, прикидывать, в каких берлогах они могут зимовать, и вышли, естественно, к болоту. Там выстроились неровной шеренгой у края и долго молча смотрели на снежное поле, казавшееся им прочным, незыблемым. Офицеры обсудили дальнейшие действия, решили, что надо двигаться по ровному задубелому полю на ту сторону и дали команду идти. Солдаты, не колеблясь ни секунды, без всякой опаски зашагали вперёд.

Болото словно бы специально молчало, не родило ни одного звука – ни бурчанья, ни жалобных вздохов, ни влажного хрипа – ничего, в общем, оно будто бы специально ждало врагов. Когда же первые два десятка солдат прошли дальше по ровному снеговому полю, поле вдруг ожило, задрожало, заколыхалось и неожиданно захлопало диковинными жидкими пузырями, выступающими из-под снега со звуком, похожим на винтовочные выстрелы.

– А-а-а! – горласто и страшно заорал один из солдат. Поле под ним гнило проломилось, в пролом выхлестнула красноватая вонючая жижа, и барахтающийся, беспомощно размахивающий руками солдат начал стремительно опускаться вниз, в болотную бездонь. К нему никто даже подскочить не успел, как солдат целиком, с головой ушёл в бурчащую, с резким запахом жидкую плоть.

Несколько немцев, шедших рядом, также с криками, с воплями стали погружаться сквозь проломившийся болотный покров в бездну… Стон повис над болотом.

Трёх провалившихся солдат удалось спасти, двух нет – они так же стремительно, как и первый бедолага, скрылись в болотной топи. Только пузыри, вымахнувшие из бездони, захлопали оглушительно, спугнули сидевших на макушках недалёких деревьев чёрных воронов.

Цепь немецких солдат попятилась от болота прочь. Обходных путей их командиры не стали искать, побоялись дальнейших потерь, да и сами каратели образца сорок первого года не набрали ещё привычной лютости, здорово отличались от карателей года, допустим, сорок третьего – не было в них пока той, ставшей печально известной жестокости, не наработали ещё… Так что на мины они не наткнулись.

Тем не менее, поразмышляв немного, Чердынцев решил мины не снимать – пусть стоят. Снимут, когда на задание пойдёт очередная группа, – тогда и освободят путь.

О налёте на районный центр Росстань стало известно в партизанском штабе, и в один из серых, с низкими облаками дней со стороны фронта прилетела небольшая трескучая «прялка» – самолёт По-2, четырёхкрылая машина с плоскостями, обтянутыми промасленным перкалем. С самолёта был сброшен очередной алюминиевый пенал.

Прощально покачав крыльями, «прялка» через полминуты растворилась в мутном мареве пространства.

– И как на ней только не боятся летать люди? – жалостливо проговорил Ломоносов, проводив взглядом «прялку». – Ведь её же поджечь можно чем угодно – коробком спичек, простой свечкой, очередью из «шмайссера». Даже плевком достать можно.

Из сообщения, запрятанного в пенал, Чердынцев узнал, что скоро в отряд к нему будут заброшены два человека – врач и радист. Что же касается налёта на райцентр, то неведомый партизанский полковник Игнатьев поздравлял с успешной операцией и послание своё закончил бодрым напутствием: «Так держать!» Послание это взбодрило Чердынцева, он прочитал его дважды, потом дал прочитать Мерзлякову, тот также прочитал его дважды, и оба в унисон разом, довольно потёрли руки:

– Дай Бог здоровья партизанскому полковнику Игнатьеву!

А Мерзляков добавил от себя:

– Прибытие врача и радиста в отряд – это больше, чем просто прибытие врача и радиста. Евгений Евгеньевич, – он многозначительно поднял указательный палец, – это означает регулярную связь с главным партизанским штабом…

– А такой есть? – неверяще спросил Чердынцев.

– Есть! – убеждённо проговорил Мерзляков. Поправился: – Должен быть!

– Дай-то Бог… – Чердынцев перечитал послание в третий раз. – Дай-то Бог!

– А регулярная связь, как и то, что мы стоим на партизанском учёте, означает, что нам и продукты подкидывать будут, и патроны, и оружие – только воюй!

– Эх, Андрей Гаврилович, твоими устами только мёд пить… А у нас в большинстве своём на столе – чай без сахара. Да сухари – вечный крестьянский провиант. И концентраты. Ладно, – Чердынцев махнул рукой, – поживём – увидим…

Летом, конечно, воевать в этих местах легче, и жить легче – летом каждая ветка способна прикрыть голову партизану, сделать его невидимым, замаскировать, каждый лист готов защитить его, в реке рыбу можно наловить даже рубахой, в лесу набрать ягод и грибов, при случае можно и зверя завалить, а зимой?

Зимой партизану сурово – и холодно, и голодно, и спрятаться часто бывает негде. Враг, который и сильнее партизан, и хитрее, и вооружённее – и самолёты имеет, и танки, и орудия дальнего боя – обязательно постарается расправиться с разнокалиберными, не всегда достаточно обученными людьми, засевшими в лесах, так что задача у Чердынцева и его людей остаётся одна – выжить. Выжить, выстоять и дать фрицам бой.

Надежда одна – земля, на которой они находятся. Это своя земля, родная, здесь – могилы близких людей, могилы эти растянулись едва ли не до самого Владивостока. Ежели что – земля родная, родненькая, теплом отцов и матерей согретая, поможет, прикроет, а в худшую минуту к себе в конце концов заберет. Хотя раньше времени уходить не хочется. Но война есть война, на войне всякое бывает. Смерть здесь – обычное дело…

Выстроив отряд в сосняке, надежно прикрытом сверху (густые кроны смыкались плотно, в некоторых местах даже небо не просвечивало), Чердынцев прошёлся вдоль строя, пристально всматриваясь в каждое лицо. Он уже знал многих своих людей лично, и не просто знал, а мог довольно точно определить возможности каждого – то самое, что должен уметь делать всякий мало-мальски подготовленный к войне командир.

Многих из этих людей не станет, сложат свои головы в боях с гитлеровцами, может быть, не станет и самого Чердынцева, но земля, на которой они находятся, никогда не сделается немецкой, это русская земля, она будет жить; на их место придут новые люди, также Россией рождённые, и будут её защищать.

Процесс этот неостановим, прервать его невозможно, никакие немцы не смогут прервать его – чтобы одолеть это, нужно уничтожить всю Россию, всю, до последнего человека, а это не произойдет никогда. В чем, в чем, а в этом Чердынцев был уверен твёрдо.

Он остановился посередине строя, сделал несколько шагов назад, чтоб лучше видеть отряд, и проговорил тихо, ощущая, как в виски ему натекает тепло, а в горле начинает что-то першить:

– Бойцы, мы не одни! У нас налажена регулярная связь с Большой землёй, с партизанским штабом, с нашими. О нас знают, может быть, знает даже сам товарищ Сталин…

Гул голосов волной поплыл над головами людей, заглушил негромкий простуженный голос командира, глаза у многих засияли радостно: люди не ожидали услышать таких слов.

– Да-да, – подтвердил Чердынцев. – Это так. – Он сам верил в то, что говорил. – Нам помогут выстоять. Видите вот это? – Чердынцев поднял над головой тускло блеснувший металлом пенал. – Я не удивлюсь, если очень скоро в таком же пенале нам придёт сообщение о том, что мы можем написать письма своим родным, домой, в свои семьи, матерям и письма эти дойдут… Обязательно дойдут!