Лесные всадники. Кондратий Рус. Поход на Югру

— Братья где? — спросил Кондратий.

— Спят, натьто.

Кондратий пошел будить парней. Они летом спали в овине. Он разбудил Гридю. Ивашки опять дома не оказалось.

— С вечера, кажись, вместе ложились, — зевая, оправдывался Гридя.

— Мать спросит, скажешь: послал я Ивашку силки проверить на рябка.

— Дак вить на лядину идем, тятя.

— Скажешь, как велено!

— Мне чо… Как велишь. Рябки — они в нижних осинниках держатся больше.

Кондратий ушел из овина растревоженный. Избаловала Татьяна Ивашку. Где шатается парень? Долго ли до беды! Леса кругом глухие, дремучие, зверье…

У избы на ошкуренных бревнах сидела Устя.

— А я сон видела, тятя…

Кондратий остановился.

— Будто спускаюсь я, тятя, в лог, а за мной собака чужая, лохматая. За подол норовит схватить. Испугалась я, пала в траву. Чую: лижет меня чужая собака, теплом дышит…

— Вещий сон. — Кондратий засмеялся. — Не зря по нашим полям Орлай рыщет, девицу-красавицу высматривает.

— Господи, спаси и помилуй! — Устя всплеснула руками. — Бусурманин вить он, тятя! Нехристь. Неужто сон сбудется!

— Небось, не украдет, — успокоил Кондратий дочь, увидел пустые ведра и упрекнул: — За водой мать послала, а ты стоишь!

Устя стала жаловаться на тяжелые березовые ведра.

— Надцелась я, тятя!

— Неслухи вы с Ивашкой.

Кондратий зашел в избу, достал из-под лавки топоры — широкие, крепкие, новгородской работы. Любой из трех доброго коня стоит. Знал, что заклинены и наточены топоры, а удержаться не мог, вертел их в руках, любовался.

Пока собралась семья в избу, совсем рассвело.

Кондратий склал топоры в угол и пошел к столу. Сыновья и девки потянулись за ним, застучали чурбаками по глиняному полу.

— О-хо-хоо, — вздыхала Татьяна, разливая кислое молоко в деревянные кружки. — Совсем заездили молодшенького! Не поест Ивашка горячих ерушников!

Немая Параська собралась реветь. Гридя показал ей кулак и закричал в ухо:

— Жив твой Ивашка! Не лешева с ним…

Параська понимала все и слышала не хуже других. Онемела она от великого страху лет пятнадцать тому назад. Уходил тогда Кондратий с семьей от галицкого князя, шла с ним и сестра Анфиса с дочерью. Лесами брели дремучими, кони и люди выбивались из сил. Отстала Анфиса с дочерью, нагнал их черемисин окаянный, задавил мать, а Параська спаслась как-то… Прибежала, треплет Кондратия за рубаху, а сказать не может. Мычит девка, лицо руками скребет, да что толку — слово изо рта пятерней не вытащишь…

Устя вертелась на чурбаке, как сорока.

— Выдь погляди, — сказал ей Кондратий. — Не идут ли из ултыра?

Устя бросилась бежать.

— Богу поклонись! — закричала на нее Татьяна. — Хлеб, поди, ела, скоморошница!

— Не оскудеет пища постная, скоромная, молосная, — забормотала Устя, кланяясь на все стороны. — Яко хлеб ломливый на вечере Исусовой… Аминь!

Она убежала.

— Лошадей погоним? — спросил Прохор отца.

— Запрем.

Прохор отодвинул кружку, стряхнул с бороды крошки.

— Пойду загоню.

— Подожди, — остановил его Кондратий. — Меч и рогатину возьмешь с собой на лядину.

Гридя захохотал:

— Тятька на побоище собрался!

— Чего гогочешь! — рассердился на сына Кондратий. — В лесу живем, на чужой земле.

— А летось Ивашка княжеских данников подстрелил. Мы куницу скрадывали. Собаки оттоль, с низины, ходом идут, а мы, значитца, прямиком, уметами порем. Ивашка и отстал, будто бахилы переобуть…

Параська слушает, рот разинула. Татьяна ее не гонит, самой любо послушать про молодшенького.

«Хоть старшего сына бог ума не лишил», — думает Кондратий, глядя на них.

— Идут! Идут! — заголосила Устя.

Кондратий встал и, перекрестясь, пошел в свой угол. Снял со стены колпак и опояску.

Устя забежала в избу и начала тормошить брата:

— Чего сидишь, неторопь! Невеста твоя идет, Вета!

Не выпуская кружки из рук, Гридя отбивался локтями:

— Отвяжись. Ну тя…

Кондратий пристегнул к опояске широкий охотничий нож и пошел встречать другодеревенцев. Они еще не поднялись из лога, а он уже стоял за воротами, ждал их. Подошла Татьяна с туеском, шепча на ходу молитву. Она просила у Христа прощения за кумовство с ултырянами.

Другодеревенцы тянулись гуськом: впереди всех маленький Туанко, потом старый Сюзь с сыном, с топорами оба, за ними три бабы, у баб за плечами пестери.

Старый Сюзь вышел из лога. Кондратий низко поклонился ему, взял у Татьяны туесок с медовым квасом, подал:

— Юже, выпей, большой хозяин. Выпей!

Старый Сюзь напился и отдал туесок Татьяне.

— Юже, матушка, испей, — поклонилась Татьяна большой хозяйке ултыра, протягивая туесок с квасом. — Устала, небось.

Старая Окинь отпила, улыбнулась ей и прошептала беззубым ртом:

— Оч ме.

Татьяна приняла от нее туесок, стала поить остальных, косясь на девок. Устя обнимала Вету, внучку старого Сюзя. Вета балабонила, Устя хохотала, слушая ее. «Господи, господи, — вздыхала Татьяна, — совсем опоганилась с нехристями!»

Прохор вывел заседланного мерина. Гридя вынес кожаный мешок с едой и подсечные топоры. Прохор забросил мешок на седло и стал привязывать. Кондратий спросил старого Сюзя — все ли подошли из ултыра или остался кто?

— Пера сам идет.

Старый Сюзь говорил долго. Кондратий понял одно: младший брат старого Сюзя пошел на Шабирь-озеро снасть-кулом трясти.

— Ждать будем?

Старый Сюзь покачал головой.

— Прибежит Пера. Не бойся, Рус.

От Шабирь-озера до лядины, Кондратий знал, меньше версты, а Пера лучший охотник в ултыре, найдет их, не заблудится.

— Ну, с богом, — сказал Кондратий. — Пошли!

Старики стали спускаться к речке. За ними Гридя и Туанко, потом девки, старая Окинь, позади всех Прохор. Он вел на поводу мерина. Перешли вброд речку, вышли на луговину и долго брели по густой непутаной траве. Кондратий радовался, глядя на сочные желтоголовые травы, вспоминал княжеские луга на Сухоне, шалаши смердов…

— Питья и брашна Юрий-князь на сенокосе не жалел, а страдники пели невесело. Не могли забыть истоптанный хлеб на своих полях.

Старый Сюзь слушал, кивал.

— Великий воин был Юрий-князь. Воевал с братом, воевал с племянниками. Горели посады, сиротели поля.

Старый Сюзь начал говорить. Он хвалил оштяцкого князя Юргана, называл его добрым соседом, другодеревенцем. «Какой он князь, — думал Кондратий, — сам камьи мастерит, за сохатым неделями бродит в самую лютую стужу. Таких князей и на Руси немало. По монастырям кормятся. Христа ради…»