Лесовичка

Когда Ларенька, чуть живая от волнения, переступила порог матушкиной кельи, она почувствовала запах герани, смешанный с лампадным маслом и ладаном. Мать Манефа сидела прямая и строгая на своем кресле и читала какое-то письмо.

Высокая, закутанная, с обвязанной головой девушка стояла у двери в теплом пальто и валенках.

Ее бойкие серые глаза так и впились в Лареньку. Эти глаза да кончик носа и часть разрумяненной морозом щеки только и видны были из-под теплого платка.

— Вот, Лариса, — произнесла матушка, — письмо от твоего родственника. Бабушка твоя занемогла серьезно…

— Ах! — вырвалось из груди королевы, и она едва устояла на ногах.

— Если вам дорога ваша свобода, то молчите! — услышала она быстрый шепот, долетевший до нее из-под платка, — ваша бабушка здорова и невредима и, пожалуйста, без обмороков только…

Эти слова разом вернули Ларисе ее бодрость. Она благодарно взглянула на стройную незнакомую девушку.

— Вот видишь ли, — продолжала мать Манефа, ничего не заметив из происшедшей у нее под самым носом сцены, — тебе надо ехать к бабушке. Твой родственник пишет, что она очень плоха.

— Очень плоха! — тоненьким голосом произнесла девушка.

— Да… — подтвердила Манефа, — и надо собираться сейчас же!

— Сейчас же! — эхом отозвалась девушка, — поезд отходит ровно в 8. Значит, через полчаса.

— Ты поедешь с Аннушкой, горничной твоей бабушки… И завтра она привезет тебя обратно, — сурово и отрывисто приказывала Манефа.

— Привезу обратно! — снова пискнула из-под своих платков Аннушка.

Мать Манефа встала, медленно приблизилась к Ларисе и проговорила плавным, резковато-твердым голосом:

— Завтра к вечеру будь дома. Помни. Матушка-игуменья велела во вторник приезжать в обитель.

— Слушаю, матушка! — покорно произнесли дрожащие губки Ларисы.

И она низко наклонила свою белокурую головку в поясном поклоне. Манефа широким крестом перекрестила белокурую головку и сухими, блеклыми губами коснулась лба Ларисы.

— Береги барышню, Аннушка! — бросила она девушке.

— Буду беречь! — снова послышалось из-под платка, и блеснувшие было внезапно радостью два лукавые серые глаза скромно потупились долу.

— Ну, со Христом ступайте, а то опоздаете: поезд не ждет.

— И то не ждет.

И Аннушка широко распахнула дверь кельи.

Лариса вышла. В коридоре уже толпились подруги. И опять находившейся среди них Уленьке показались странными их возбужденные, бледные лица и какою-то затаенной тревогой блестевшие глаза.

— Прощай, Ларенька! Прощай, родная! — бросаясь к ней на шею, прорыдала Раечка.

— Всего лучшего, Лариса!

Ольга Линсарова горячо пожала руку Ливанской.

— Прощайте, моя королева Ларя! Прощайте, милая белокурая красавица!

И Катюша буквально душила уезжавшую поцелуями.

— Чудно как, — мучительно соображала Уленька, глядя на эту сцену. Прощаются-то, словно навек расстаются! Ой, не к добру это!.. Добежать бы до матушки… Оповестить бы… А еще, как на грех, сестра Агния запропастилась!

Между тем усилиями подруг Лариса была одета. Теплый бурнус, капор, огромный платок на голове. Из-под платка выглядывает белое, как мел, личико, трепетные, испуганные, как у серны, глаза. Эти глаза отыскали в толпе Ксаню.

— Спасибо, милая, век не забуду! — шепнули дрожащие губки Лареньки.

Казалось бы, никто, кроме Ксани, не должен был услышать тех слов, но нет: услыхала Уленька.

Вся бледная от охвативших ее подозрений, она выскочила вперед.

— Стой! Чего не забудешь? А? Говори! Сознавайся! Нет, скажу матушке, зашипела она, крепко схватив за руку Ларису.

Та побледнела, как смерть, под своим платком. Побледнели за нею и все остальные девочки.

«Начинается! Вот он ужас-то где!» — мысленно произнесла каждая из них.

Но тут выступила Аннушка.

— Что ты? Аль рехнулась, чернорясница! Что тебе привиделось-то? Что мою барышню держишь? А? Опоздаем из-за тебя на поезд, — звонко и развязно выкрикнула она. — Пусти, что ли!..

— Не пущу! — в свою очередь выкрикнула Уленька и, прежде чем кто-либо успел предупредить ее, закричала отчаянным голосом на весь пансион:

— Матушка! Благодетельница! Сюда! Сюда! Неладно что-то! Скорее, матушка! Караул… Кара…

— Молчи, несчастная!

И тяжелая, сильная рука легла на рот Уленьки, не дав ей докончить. Желая освободиться, последняя рванулась назад, зацепила платок, покрывавший голову Аннушки, и лицо последней открылось.

Ах, что это было за лицо! Не девичье, нет — с бойкими, чересчур смелыми глазами, с предательскими усиками над крупным, характерным юношеским ртом, с коротко остриженными волосами.

— Ай, мужчина! — не своим голосом взвизгнула Уленька и со страху присела на пол.

Произошла сумятица. Девочки кинулись к Уленьке, загораживая собою путь к Манефиной келье.

Тем временем усатая девушка, быстро накинув опять на голову платок, схватила обезумевшую от страха Ларису и кинулась с ней на крыльцо, через темную прихожую мимо изумленно вперившего в них глаза сторожа Назимова.

Входная дверь хлопнула.

Одновременно с ней захлопали и другие двери. Мать Манефа, сестра Агния и старая Секлетея — все устремились к группе девочек и кричавшей теперь во весь голос Уленьке.

В страшной суматохе кричали все.

И Манефа, и девочки, и Агния, и сторож.

Кричали о разбойниках, об усах, о похищении и еще о чем-то, что было невозможно разобрать.

Эта общая, преднамеренно затеянная монастырками суматоха много помогла делу.

Когда все утихло и грозный голос матери Манефы потребовал объяснения, Лариса Ливанская, вместе с мнимою прислугою ее бабушки Аннушкою — а на самом деле переодетым Виктором, — были уже далеко.

Глава XII Доносчица. — Громы и молнии. — Месть. — Печальный конец

Все видели, как красная и взволнованная Уленька вошла в келью матушки, видели, как долго оставалась дверь кельи закрытой на ключ, и слышали, как за дверью нашептывал что-то ненавистный голос послушницы.

— Ну, теперь донесет на всех! Будет ужо всем на орехи! — с неприятным чувством шептались девочки.

— Вот бы ее за это, доносчицу, язву, кляузницу!

— Свое получит! Не останется без гостинца!