Летчики

Пастухов что-то насвистывал, время от времени с грустью посматривая на свои новые ладно сшитые хромовые сапоги с узкими голенищами, быстро покрывавшиеся аэродромной пылью.

— Ну что, представитель «ВЧ» подполковника Мочалова, принимайте нашу работу. Скажем прямо, аэродромщики мои лицом в грязь не ударили. Порядок идеальный. Может, и обходить аэродром не будем? Просто подпишем акт, да и все.

— Нет, товарищ капитан, обойдем, — сухо возразил Железкин.

Пастухов никогда бы не смог предположить, что этот мешковатый с виду техник окажется таким беспощадным контролером. Узкие, будто заспанные глаза Железкина внезапно оживились, они осматривали каждый квадратный метр летного поля, и Пастухову казалось, что все недоделки его роты, как назло, попадаются им.

— Не это ли вы называете идеальным порядком, товарищ капитан? — с вежливой усмешкой говорил Железкин, указывая на небольшую ямку, обнаруженную на бетонированной полосе. — Да если сюда на разбеге попадет колесо, — до поломки рукой подать. Что же это вы хотите, чтобы у моего командира старшего лейтенанта Спицына, или, чего доброго, у самого подполковника Мочалова покрышка лопнула?

— Сказки рассказываете, младший техник-лейтенант, — недовольно морщился Пастухов, — в квадрат каждую мелочь возводите.

— И в куб возведу, если потребуется, — сурово отчеканил Железкин, — я эту самую алгебру знаю.

Когда, уставшие от долгой ходьбы по аэродрому, они вернулись в штаб и сели составлять акт, Железкин потребовал внести в него примечания о пятнадцати дефектах.

— Вот теперь подпишу, — сказал он, снимая фуражку, и красным клетчатым платком вытер со лба пот. Он поставил свою подпись на листе чуть пониже подписи Пастухова. Капитан неодобрительно взглянул на него и удрученно вздохнул:

— Тяжелый вы человек, Железкин!

— Тяжелый, товарищ капитан, — нисколько не обижаясь, с готовностью подхватил Железкин, и щеки его затряслись от смеха, — это вы точно сказали — тяжелый. Целых девяносто кило вешу. Откуда же во мне может легкость взяться?

В городок Железкин вернулся в приподнятом настроении. Причин для этого было две. Во-первых, возвращаются товарищи и скоро опять закипит на аэродроме беспокойная, несущая каждый день что-то новое, трудовая жизнь. А во-вторых…

В прошлом году в городе на новогоднем балу Железкин познакомился с бойкой, смешливой девушкой Катей Лебедевой. Она работала каменщицей на стройке. Всякий раз, как только Железкин получал городской отпуск, он торопливо мчался к огромному, возведенному наполовину, кирпичному корпусу и там находил Катю. В простом черном ватнике и косынке, чуть спадающей на лоб, выпачканная известью и цементным раствором, она встречала его не особенно приветливо, приводя часто в смущение и растерянность:

— Ну, чего пришел? Сколько раз тебе говорила — на участок не приходи.

— Катя, — жалобно тянул Железкин, — я два билета на второй сеанс достал. Увольнительная у меня до двадцати трех ноль-ноль. Как раз бы успели. Пойдешь?

В Катиных глазах быстро исчезало суровое выражение, и они уже добродушно щурились, излучая смех.

— Ты после работы заходи, я сегодня в пять кончаю, — говорила Катя. И они шли в кино.

Однажды Железкин пришел на строительный участок грустный, и Катя даже не решилась его отругать. Пытливо вглядываясь в его осунувшееся лицо, она спросила:

— Что-то случилось?

— Случилось, — хрипловато ответил Железкин, — истек срок службы. В запас меня из армии и всех моих одногодков увольняют.

Катя побледнела и стала зачем-то долбить мастерком первый попавшийся кирпич.

— Значит, на родину поедешь? В деревню?

— А ты? — вместо ответа спросил Железкин.

— А что я! — беззаботно ответила Катя, — мы скоро четвертый этаж закончим и на другой объект перейдем. Вот и все!

Железкин помолчал и спросил:

— Катя, а как ты думаешь, может, мне на сверхсрочную остаться?

Он ждал ответа… Шли секунды, Катя молчала, но не потому, что для нее что-либо было неясным, а потому, что она хотела заставить его поволноваться. Наконец девушка улыбнулась, просто, доверчиво.

— А ты оставайся, — сказала она тихо, — опять будем вместе.

Железкин еще не знал, оставят его на сверхсрочную или нет. В тот вечер он вернулся в казарму полный раздумий, мрачный и расстроенный. А у писаря Сеничкина, вездесущего и всезнающего, была заготовлена для него особая весть. Под большим секретом Сеничкин сообщил:

— Слышь, Железкин, я точно знаю. Тебе наши офицеры складчину делают и подарок перед демобилизацией хотят преподнести — именной серебряный портсигар. Хочешь, скажу, кто участвует? Подполковник Мочалов, майор Ефимков, Спицын и Цыганков. Вот! Это точно, но только по секрету!

Железкин растроганно заморгал глазами.

— Значит, и подарок преподнести решили? А если я, допустим, увольняться не хочу, тогда что?

— Ты что, надумал на сверхсрочную проситься?

— Надумал.

— Тогда к своему командиру обращайся.

В тот же вечер Железкин отправился к Спицыну. Спицын пошел к командиру эскадрильи, тот к Мочалову, и судьба старшего сержанта была решена. Его оставили в полку на сверхсрочную службу. Прошло несколько месяцев, и за отличное обслуживание реактивной техники Железкину присвоили звание младшего техника-лейтенанта. Он так и остался работать в звене Бориса Спицына. Когда в полку узнали, что Железкин собирается жениться, Мочалов отдал приказание выделить ему отдельную комнату, и Железкин переехал в нее из общежития.

Неделю назад Железкин с Катей расписались.

Но жила Катя по-прежнему в городе, так как в комнате еще нужно было покрасить полы и выбелить стены.

И вот сегодня Железкин, чувствуя в себе необыкновенный прилив сил, решил, не дожидаясь, пока КЭЧ пришлет рабочих, отремонтировать комнату сам.

Он облачился в старый летный комбинезон, принес из коридора два ведра с краской, большую малярную кисть и лестницу. Через минуту он уже работал вовсю. Кисть размеренно двигалась по стене, оставляя за собой влажный голубоватый след. В окно заглядывали вечерние солнечные лучи и причудливыми бликами ложились на пол. Железкин остановился передохнуть и, по-хозяйски осматривая комнату, стал прикидывать, где будет стоять шкаф, кровать, где обеденный стол. То ли от солнца, то ли от внезапно нахлынувших приятных дум, его глаза весело щурились.