Летчики

— «Родина», я — «Синус», — передал он на землю по радио, — крыша триста пятнадцать, продолжаю набор.

— «Синус», — донеслось в ответ с земли, — выше крыши триста двадцать набор высоты запрещаю!

— «Родина», вас понял, — сообщил он в ответ, — пробую машину на этой высоте и снижаюсь.

Но пока он это говорил, истребитель достиг высоты гораздо больше той, что считали расчетной. Сергей перевел машину из горизонтального положения в крен и удивился, как легко она на это подалась. Здесь, на громадной высоте, в разреженном воздухе стратосферы, его «стрела» стала вдруг легкой и чуткой к малейшим движениям рулей. Казалось, она попросту перехватывает мысли летчика. Летчик подумал сделать левый крен и только прикоснулся ногой к педали и ладонью тронул ручку, как машина очутилась в левом крене. Он чуть-чуть увеличил газ, а самолет уже мчался, бешено наращивая скорость. Мочалов не привык к таким изменениям в технике пилотирования, и они его сейчас волновали. Нужно было заметить каждое движение машины, чтобы потом, ничего не упустив, подробно рассказать конструктору.

— «Синус», достаточно, снижайтесь, — донеслось с земли.

Но Сергею показалось, что это не ему, а кому-то еще кричит рассерженный генерал Северцев. Сергей был один в этом огромном воздушном пространстве, где сильно слепило солнце и где не был еще никто. Он смотрел на приборную доску и вдруг опять вспомнил о Нине, о том голубом конверте, что смятым лежал в кармане. То ли лямки парашюта больно врезались в плечи, те ли что-то сжалось в груди от огромной и неожиданной тяжести. Сергей тупо глядел на приборную доску, ощущая сильную резь в глазах, и машинально двигал вперед рукоять сектора газа. Один из приборов уже давно давал тревожное показание, словно силился крикнуть зазевавшемуся Мочалову: «Убавь крен! Убавь немедленно! Слышишь?» Но смысл этих показаний не дошел до сознания вовремя. Сергей глянул на прибор, когда машину резко встряхнуло один раз, второй и еще сильнее — третий. И только тогда понял, что случилось, но было уже поздно. Сделав резкий наклон, его «стрела» внезапно опрокинулась на спину, а потом, не слушая рулей, устремилась вниз, в бездонную пропасть, прямо к покрытой дымкой земле.

Сергей попытался выполнить рулями те необходимые движения, которые должны были вывести машину из угрожающего положения, и не смог. Доска приборов расплывалась перед глазами, горизонт зашатался, и голова бессильно упала на грудь. Сергей успел крикнуть по радио: «Вошел в штопор!» — и вдавился в сиденье отяжелевшим непослушным телом. А «стрела» будто обрадовалась, что нет больше руки, способной, подстегивая, гнать ее ввысь на большой скорости. Стремительно и неудержимо валилась она на землю, делая витки один за другим. Сергей сидел без движения с закрытыми глазами, вдавившись подбородком в одну из брезентовых парашютных лямок. Лицо тяготила кислородная маска…

Машина продолжала падение. Мочалов очнулся, когда стрелка высотомера была на шести тысячах метров, и мутными глазами обвел кабину. В переднем смотровом стекле с непонятной быстротой возникала земля, все вырастающая в размерах. В эту секунду на ее пестром покрове можно было разглядеть пятна лесов, блестевшие среди них озера и синеватые макушки гор. Мочалов падал на свой родной аэродром, с которого столько раз поднимал его истребитель. «Да неужели же конец? Неужели все?» — подумал Сергей, силясь выпрямиться.

— «Синус», немедленно катапультируйтесь, немедленно катапультируйтесь, — доносилось до стартового командного пункта, это уже не генерал Северцев, а Кузьма Ефимков говорил в эфир. Голос у Ефимкова был зычный, твердый, требовательный. В нем нельзя уловить тревоги.

— Катапультируйтесь, — снова услышал Сергей голос Ефимкова и подумал, с каким трудом удерживает майор волнение, боль, отчаяние.

«Выброситься?» — промелькнула мысль. Он бы мог повернуть знакомый красный рычаг, автоматически сбрасывающий в любом положении фонарь, а потом привести в действие пиропатрон катапульты. Но как он покинет машину, если во всем случившемся виноват только он, один он, и никто больше. «Нет, ни за что», — заскрипел зубами Сергей.

А выгоревшее от солнца, знакомое до каждой кочки и рытвины поле аэродрома с ровными рядами самолетов и полосатой будкой СКП мчалось навстречу. И не куда-нибудь, а в него, в это родное поле своего родного аэродрома, должен был врезаться он вместе с машиной. Беспорядочно падавший самолет уже заметили с земли. Инженер Скоробогатов закрыл ладонями глаза; надрывно воя, мчалась на старт санитарная машина. И только Ефимков повторял размеренно и требовательно:

— «Синус», немедленно катапультируйтесь! «Синус», катапультируйтесь!

Сорвав с лица маску, Сергей с огромным трудом дотянулся до ручки и вытянул ногу. Он вдруг почувствовал привычную твердость педалей. Он сделал один раз и второй те плавные, нерезкие движения, в силу которых верил. И машина вдруг замедлила вращение, пошла вниз уже не отвесно, а косо, а затем облегченно вздохнула двигателем, и все, что было на земле, — самолеты, серое здание штаба, красные кирпичные постройки Энска, заблестевшее озеро и покрытые снегом горные вершины, — все стало на свое место. Впереди кабины появилась линия горизонта.

Чувствуя огромную усталость, Сергей подвел машину к аэродрому и, сделав круг, точно «притер» ее около «Т». Он дорулил до стоянки, хотя перед глазами окружающие предметы двоились, двигались, покрывались зелеными искорками. И только там, открыв слабеющей рукой фонарь, он бессильно откинулся на борт кабины.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Сергей Мочалов лежал в маленькой палате гарнизонной санчасти. У него была высокая температура. Он бредил. Возле постоянно дежурила Валерия Николаевна Цыганкова. Приходили друзья: Ефимков, молчаливый комэск Андронников, Цыганков, Спицын. Ночью несколько часов просидел у постели генерал Северцев. Он держал бессильную жаркую руку Мочалова и, глядя в лунный квадрат окна, о чем-то напряженно думал.

Подполковник медицинской службы Мерлушкин так и не мог определить причину тяжелого состояния командира полка. Из штаба военного округа вызвали ведущего терапевта. Он осмотрел Мочалова. На теле не было ни единой раны и царапины. Тогда он пригласил для консультации невропатолога. Вдвоем они сделали лаконичное заключение: нервное потрясение, нужен покой и правильный режим.

Сергей пришел в себя лишь на третьи сутки. Случилось это вечером, когда у кровати дежурил возвратившийся из полетов Кузьма Петрович. Он сидел на табурете в белом халате и широченной загорелой ладонью гладил наволочку рядом с плечом Мочалова так трогательно, будто эта наволочка и была плечом друга. Сергей глубоко вздохнул и заворочался.

— Сережа, дружище! — радостно зашептал Ефимков, — да открой же глаза, посмотри. Ну!

Мочалов с усилием поднял веки. Комната поплыла перед глазами, один только голос Ефимкова был устоявшимся во всем окружающем. Электрический свет резко бил в лицо. Слабым голосом Мочалов попросил:

— Потуши… лампу.

— Тебе больно, Сережа? — сказал Ефимков, щелкая выключателем.

— Не-еет, легче, — протянул Мочалов.

— Я послал телеграмму Нине. Она скоро будет здесь.

Мочалов протестующе поднял руку:

— Не надо! Не надо!

— Что не надо? — уставился на него Ефимков.

— Не хочу видеть.

— Кого?

— Ее, Нину.

Пожав плечами, Кузьма положил ладонь на его горячий лоб и, отдернув, пробормотал:

— Да и на самом деле ты неважно выглядишь, Сережа… снова бред.

Мочалов сделал попытку приподняться, но голова бессильно завалилась на подушку.

— Как «стрела»?

— В порядке. У тебя, оказывается, трубка кислородная на высоте рассоединилась, прекратился доступ кислорода… Страшно смотреть было, как ты с такой высоты сыпался. Думал, останусь седым… Почему ты свалился в штопор? Не держится машина на такой высоте, а?