Лети, корабль мой, лети!
Шрифт:
— Как это?
— Ну, так… Мама, дедушка…
— Есть, — сказал он. — Другие. Жена у меня есть и дочка. И всё. Жена и дочка.
— А жена у тебя кто?
— Ну кто… Она инженер.
— А была кто?
— И была инженер. Всегда.
— А дочка?
— А дочка — балерина. Ей сколько и тебе лет.
— Здорово, — сказал я, — и уже балерина? Петрович, пойдём как-нибудь гулять, ты, твоя дочка и я.
— Зачем же дочка?
— Как зачем? А то они будут сердиться, что ты со мной гулять пошёл.
— Может, и не будут, — сказал он. — Всё. Готов полубокс.
А я заболел. Эх, и зачем только я заболел?! Ненавижу грипп. Ненавижу ангину. Все болезни ненавижу. Зачем они?! Я долго проболел, недели две. Целую вечность.
А он почему-то был какой-то не такой, когда я пришёл. Я даже подумал, что он просто не узнал меня, заросшего и худого. Он усадил меня в кресло и спросил, и голос у него тоже был какой-то не такой:
— Где же ты был так долго? Совсем пропал.
— Я болел, — сказал я.
Он ничего не ответил и стал стричь меня. Он стриг меня долго-долго, медленно-медленно и всё молчал. И я почему-то боялся заговорить. Потом он нагнул мою голову над раковиной и налил на макушку что-то холодное и пахучее.
— Надо голову помыть, — сказал он.
— Это дорого? — спросил я.
Но он ничего не ответил. Он молча намыливал мою голову. Было ужасно странно и неловко от всего этого.
— Петрович, у меня же денег не хватит, — сказал я откуда-то из раковины, из-под пены.
— Какие деньги?! — сказал он сердито. — Какие ещё там деньги?! Не говори глупостей.
Он молча полил мне на голову тёплой воды, потом снова намылил и снова полил. Потом ещё раз. И всё медленно.
— Будешь у нас красавцем, — услышал я его странный голос.
Мне вдруг стало страшно и тоскливо. Только не Петровича страшно… А чего, я и сам не знал.
Он достал из ящика какую-то блестящую улитку с трубой, провод от неё вставил куда-то за зеркало, улитка зажужжала, он поднёс её к моей голове, и я почувствовал, как сильно она дует теплом.
— Это фен, — сказал он. — Будем сушиться.
Он долго сушил меня и всё молчал. Потом выключил улитку, достал коробочку с пудрой и попудрил мне шею. Я даже покраснел.
— Ладно… молчи, — сказал он и стал меня причёсывать. Он причёсывал меня долго и аккуратно, после взял со стола одеколон с кишкой и грушей и стал лить одеколон мне на голову.
— Петрович, — заговорил я, — зачем же… у меня же…
Но он ничего не сказал. Я поглядел в зеркало и увидел, что он не смотрит на меня, а сам всё нажимает и нажимает на грушу, а одеколон всё льётся и льётся, вот уже и за ворот мне полился и на лицо и всё льётся и льётся…
Петрович вдруг быстро поставил на стол одеколон, почти пустую бутылку, и стал быстро-быстро меня причёсывать: раз-два, раз-два, раз-два!
— Всё. Всё готово. Теперь уже всё, — говорил он. — Всё. Не вздумай платить. — Потом вдруг встал между мной и зеркалом и поглядел на меня. А я на него.
— Всё, — сказал он. — Полный порядок. Ай да красавец! А я уезжаю. Прощай. Может, и не увидимся.
— Куда? — спросил я. — Куда же ты уезжаешь?! Надолго? Навсегда?
—
Да, — сказал он. — В Хабаровск. Жене там дают квартиру. Она будет самый главный инженер. Всё. Прощай. Иди, парень. Следующий! — крикнул он, поднял меня с кресла и подтолкнул к выходу.Я оделся и вышел на улицу.
Я стоял перед парикмахерской, держа в руках шапку, и не уходил. Потом он сам вышел, в своём белом халате.
— Иди, — сказал он.
— Иду, — сказал я. — Ладно.
— Иди-иди. Ну, чего же ты стоишь?!
— Иду, — сказал я, — уже иду.
Он повернулся, и дверь за ним закрылась. Я пошёл домой.
Я шёл мимо «Всё для малышей» и «Канцтоваров».
Мимо магазина «Синтетика» и мимо бани.
Мимо детсада № 66.
Мимо «Пышек». Очень вкусные пышки.
Потом постоял немного на углу Лётной улицы.
Потом возле булочной-кондитерской.
«Чик-чик-чик, — прошептал я, закрыв глаза. — Чик-чик-чик. Лети, мой корабль. А вот и мой дом. Чик-чик-чик».
Отойди от моей лошади!
Был, знаете ли, один такой случай.
В нашем городе, в Ленинграде.
Можно даже сказать… в моём районе.
В школе, где я учусь.
На третьем этаже.
Даже в моём классе, если уж вам так хочется знать.
Между прочим, со мной.
Хотя, по правде говоря, я здесь ни при чём, не виноват, вот какое дело. Это, я думаю, с самого начала ясно.
Всё произошло на уроке рисования.
Мы всегда на этом уроке тюленя рисовали, или белого медведя. Срисовывали с картинки. Мне это здорово надоело. Честно. Я так об этом и сказал нашей новой учительнице.
Она сразу согласилась что-нибудь другое рисовать. Молодая, а понимает.
— Не тюленя! Не медведя! — закричали все.
— А что? — спросила она. — Что именно?
— А именно вот что! — крикнул я. — Про что мечтаем, то и нарисуем.
И она опять согласилась. Я же вам говорю, что она совершенно исключительная учительница.
Сначала я нарисовал ракету и себя в ней. Но у неё куда-то хвост загнулся, и я решил вернуться на землю. В общем, слетал.
Потом я нарисовал себя с новой хоккейной клюшкой.
Потом килограмм винограду.
Потом ещё полкило.
Потом вспомнил про лето и нарисовал лошадь, себя и Тимку.
Потом я нарисовал, будто я говорю, и сказал Тимке: