Летний домик с бассейном

Юдит тоже смотрела на меня. На какие-то доли секунды наши взгляды встретились и замерли. Так мы с Юдит смотрели друг на друга. Строго говоря, чуть дольше, чем считается благоприличным. И пока я забывал ее имя, она мне улыбалась. Причем улыбались не столько губы, сколько глаза.

Да, говорили ее глаза. Я бы тоже смогла, с тобой.

«Благоприличный» — слово не вполне подходящее. Оно на месте во фразах, какие ты сам предпочитаешь не произносить. Во фразах вроде: «Я все же ожидал, что здесь будут соблюдаться минимальные нормы благоприличия». Нет, себя я никак не могу назвать благоприличным. Я смотрю на женщин так, потому что не знаю, как смотреть на них по-другому. Вероятно, к сожалению для «симпатичных» женщин, для «просто приятных» женщин, однако на таких я из предосторожности взгляд никогда особо не задерживаю. Я не грубиян, в случае чего и оживленный разговор заведу, но язык моего тела не оставит никаких сомнений. Не с тобой, нет-нет, крупными буквами написано у меня на лбу. Даже и думать нечего. Никогда в жизни. Симпатичные женщины компенсируют недостаток физической привлекательности теми или иными умениями, приобретенными в других областях. К примеру, когда собирается компания в сотню человек, именно они намазывают булочки на всех. А не то берут напрокат карнавальные шапки и маски для всех и каждого. Или привозят на грузовом трехколесном велике куда больше дров, чем требуется для всех жаровен. «Вилма такая милая, — твердит народ. — Милейший человек! Кто в наше время так поступает? Кто бы вообще подумал об этом?» Впрочем, любому заметно, что Вилма слишком бледна, слишком худа или попросту слишком некрасива, но ведь она делает столько бескорыстных добрых дел, что язык не повернется заикнуться о ее внешности. В конце концов на одной из таких вот многолюдных вечеринок какой-нибудь мужчина клеится и к Вилме. Часто едва ли не в прямом смысле слова. Тот самый мужчина, который весь вечер стоял на краю танцпола. Двигался заодно с танцующими, но сам на танцпол не выходил. Держал в руке бутылочку пива, покачивал ею в ритме музыки. Но это и единственное, что в нем двигалось ритмично. «Помнишь того парня? — позднее говорит народ. — На вечеринке? Он теперь с Вилмой». Отныне он и к пекарю за двумя сотнями булочек ездит, и дрова колет для жаровен. Вилма отдыхает после многолетних выступлений в роли милого человека. И попробуйте-ка с нею не согласиться. Потом появляются дети. Весьма некрасивые. Высокоодаренные и не слишком контактные. Дети, которые ходят в школу с удовольствием. Перепрыгивают через несколько классов, но всегда бывают объектом издевок. Если впоследствии они работают лишь подсобниками где-нибудь в экологически чистом молочном хозяйстве, то большей частью виновато здесь общество. Вилмины приятельницы между тем спрашивают себя: ну что Вилма могла найти в этом неповоротливом парне? Однако им все понятно. Чт'o им понятно, Вилме они напрямик не говорят. Только друг дружке. «Хорошо, что у нее есть хоть кто-то, — говорят они. — Может, это звучит глупо, но в известном смысле они вполне друг другу под стать».

Ты бы смог с ней? В студенческие годы мы вечно спрашивали друг друга об этом на практических занятиях по патологоанатомии. Когда на секционный стол клали свежий труп. То изможденную старуху, отказавшую свое тело в пользу науки, то жертву ДТП, у которой в кармане нашли документ с таким же распоряжением. Спрашивали, чтобы унять мандраж. Предшествующий анатомированию человека. «Ты бы смог с ней?» — шептали мы друг другу, украдкой от профессора. Называли суммы. «За штуку? За миллион? Нет? А за пять миллионов?»

Уже тогда мы делили трупы на категории. «Симпатичная» означало обычную дурнушку; «привлекательная» — личико хорошенькое, миловидное, только вот бедра чересчур уж могучие; ну а о «красотке» мы говорили, когда на столе лежала сущая фотомодель. Тело, глядя на которое безумно жаль, что оно холодное и недвижимое.

Каролина посмотрела на меня.

— Ты что смеешься? Опять у тебя какие-то секреты, да?

Я покачал головой:

— Нет, я думал о Юдит. И о Ралфе. Как он смотрел на тебя. Она, вероятно, даже не представляет себе, какую бомбу они подкладывают под свой двадцатилетний брак, приглашая тебя.

— Марк! Я отнюдь не намерена портить им юбилейную вечеринку.

— Конечно же я знаю, что не намерена. Только обещай ни на секунду от меня не отходить.

Каролина невольно рассмеялась:

— Ох, Марк! Здорово все-таки иметь такого мужа, как ты. Мужа, который меня стережет. Охраняет.

Теперь настал мой черед наклонить голову набок и лукаво посмотреть на нее.

— Что ты наденешь? — спросил я.

10

Всем отцам больше хочется иметь сына, а не дочь. И всем матерям, кстати, тоже. Медицинскую биологию нам читал профессор Херцл. И уже на первом курсе подробно остановился на инстинкте. «Инстинкт истребить невозможно, — говорил Херцл. — Цивилизация может сделать инстинкт незримым. Культура и право заставляют нас держать инстинкты в узде. Однако инстинкт всегда рядом. Ждет, когда человек зазевается, и наносит удар».

Профессор Аарон Херцл. Если кому-то это имя кажется знакомым, подтверждаю: я действительно говорю о том самом Аароне Херцле, которого позднее выгнали из университета по причине исследований головного мозга преступников. Ныне результаты исследований Херцла стали общественным достоянием, но в ту пору — в мои студенческие годы — подобные взгляды можно было высказывать лишь шепотом. Тогда еще верили, что человек по сути своей добр. Каждый человек. Плохой человек способен исправиться, так тогда было принято считать. Каждый плохой человек.

«В сущности, „око за око, зуб за зуб“ куда ближе человеческой натуре, чем мы осмеливаемся признать в открытую, — заявлял Херцл. — Ты убиваешь убийцу брата, тесаком кастрируешь насильника жены, отрубаешь руки грабителю, вломившемуся в твой дом. Правосудие зачастую лишь с бесконечными отсрочками выносит такой же итоговый приговор. Смерть. Уничтожение. Мы хотим, чтобы убийцы и насильники никогда больше не разгуливали по нашим улицам. Когда отец умирает, эстафету принимает сын. Он вышвыривает захватчиков из дома и убивает варваров, пытавшихся изнасиловать его мать и сестер. При родах не только отец, но и мать облегченно вздыхают, когда новорожденный оказывается мальчиком. Таковы факты, и даже два тысячелетия цивилизации их не истребили. Да что я! Два тысячелетия? Так было еще позавчера. Всего два-три десятка лет назад. Нельзя забывать, откуда мы ведем происхождение. Милые, забавные, мягкие мужчины — отлично! Только это ведь вопрос роскоши. В концлагере милых, забавных мужчин в помине нет».

Хочу предупредить недоразумения. Я люблю своих дочерей. Больше всего и всех на свете. Просто я стараюсь быть честным. Мне хотелось сына. Мучительно, чуть не до боли. Сына. Мальчика. Перерезая пуповину, я думал об этом инстинкте. Юлия. С самого ее рождения не было для меня ничего дороже. Моя девочка. Любовь с первого взгляда. Любовь, от которой на глаза набегают слезы. Но инстинкт и впрямь оказался сильнее. В другой раз получится, нашептывал он мне. В течение двух ближайших лет возможна вторая попытка. Появление Лизы поставило точку. Некоторое время мы подумывали о третьем ребенке, но меня не очень-то увлекала перспектива обзавестись третьей дочерью. Так уж оно устроено. Вероятность, что родится третья дочь, в сто раз больше вероятности рождения сына. Мужчины, имеющие трех или больше дочерей, вызывают смех. Для меня настало время примириться с фактами. Научиться жить с ними. Я начал сопоставлять плюсы и минусы. Как сопоставляешь плюсы и минусы сельской и городской жизни. В сельской местности видно больше звезд, там тише, спокойнее и воздух чище. Зато в городе жизнь кипит прямо под боком. Шуму, конечно, многовато, однако не надо ехать за семь километров, чтобы купить газету. Есть кинотеатры и рестораны. За городом больше насекомых, в городе — трамваев и такси. Вероятно, нет нужды пояснять, что в моих расчетах сельская местность означала девочку, а город — мальчика. Люди, живущие в сельской местности, отчаянно изощряются, стараясь даже минусы представить как плюсы. Всего через час я уже в городе, говорит сельский житель. Могу сходить в кино или в ресторан, но всегда радуюсь, что вернусь обратно в тишь природы.

Час туда, час обратно — дистанцию, разделяющую для тебя дочь и сына, лучше выразить невозможно. После рождения Лизы я удовольствовался сельской жизнью. Решил примириться с минусами, а главное — наслаждаться плюсами. Девочки менее неугомонны. Девочки ласковее. Комната девочки пахнет приятнее, чем комната мальчика. О девочках нужно беспокоиться больше, чем о мальчиках, всю твою жизнь. В котором часу им положено быть дома после школьного праздника — тут сроки совсем не те, что у мальчиков. От школы до дома полно темных велодорожек. С другой стороны, все дочери влюблены в своего отца. И вечно сражаются с матерями за жизненное пространство. Каролине иной раз приходится туго. «Из-за чего опять сыр-бор?!» — в отчаянии крикнула она, когда Юлия захлопнула у нее перед носом дверь своей комнаты. «А ты что смеешься? — спросила она у меня, когда Лиза затем, вращая глазами, подмигнула мне. — Что бы ты ни делал, все всегда правильно. А со мной что не так? Что такое ты делаешь, а я нет?»

«Я их отец», — ответил я.

— А где в точности он играет, пап? — спросила Лиза, когда мы парковали машину в нескольких улицах от дома Ралфа Мейера. Сперва мы проехали мимо, вдоль живой изгороди, потом вдоль садовых кустов в одном из тихих и довольно дорогих районов нашего города. Меж кустов можно было видеть гостей, с рюмками и тарелками в руках они стояли на лужайке. В воздухе висел дымок, видимо от барбекю: мы опустили боковые стекла и тотчас почуяли аромат жареного мяса.

— Он в первую очередь знаменитый театральный актер, — сказал я. — По телевизору выступает не так часто.

Для Лизы знаменитый актер — тот, кто снимается в кино или по меньшей мере в телесериалах, которые передают изо дня в день. Вероятно, еще и молодой актер, не старше Брэда Питта, во всяком случае. Никак не в возрасте Ралфа Мейера, устроившего вечеринку, потому что двадцать лет прожил в браке с одной женщиной.

— В театре тоже можно стать знаменитым? — озадаченно спросила девочка.

— Лиза! Не прикидывайся дурочкой! Конечно, можно. — В ушах у Юлии были наушники айпода, но они явно не мешали ей следить за нашим разговором.

— А что, даже спросить нельзя? — сказала Лиза. — Можно там стать знаменитым, пап? В театре?

Мы отнюдь не планировали заранее взять с собой дочерей на вечеринку к Ралфу Мейеру. Но, поскольку дело было в субботу днем, предложили им такой вариант. Поначалу ни та ни другая интереса не проявили. Однако за полчаса до отъезда, к нашему удивлению, сообщили, что тоже поедут.