Летний снег по склонам

Почему так? В чем я виноват перед ним? Вере стало немножко легче со мной, а мне хорошо с ней. Человеку очень нужна иногда хоть капля внимания, даже спичечный огонек тепла. Неужели верность в том, чтобы отказаться от него и замерзнуть?

Но отчего же так остро это навязчивое чувство фальши? Почему мне так неловко перед Павлом? Почему так не хочется, чтоб он знал обо всем? Не пойму...

Мы проводили его до котлована. Там острыми наплывами выпластывается из-под земли гранит, перфораторщики бурят в нем дырки для шпунта, девушки начисто отмывают его тряпками, и бетонщики укладывают на него бетон водобойных плит. Первый бетон Красноярки.

16

Гуси пролетели. Значит, на Севере уже выпал снег. Они ведь до последнего терпят. Скоро и к нам придет зима. Мы заканчиваем работу на водоразделе. Спешим. До холодов недолго.

Ветер взметывает последние листья. Кажется, совсем голый стоит осинник. А ветер ударит и выбьет целый рой листвы. И мечутся эти последние искры, завиваются вверх, встают столбом поперек нашего пути.

Сторожко ступает серый мерин с двумя вьюками по бокам. Торопко идет геолог Коля Ивашкин. Зябко поджал руки в рукава рабочий Григорий. Черно стоят пихты. Синё рисуются наплывы дальних сопок.

Устали мы крепко. Если б не Колина стремительная фигура впереди, разбили бы палатку и сидели, прислушиваясь, когда в чайнике звонко лопнет первый пузырек пара и забарабанит закипающая вода.

Но Коля идет легко, по-щучьи прорезает осинник и кусты. Иногда обернется, покажет сухой профиль с хищным носом и опять врезается в тайгу. Он поджарый и точный. Нет на нем ни одной лишней линии, ни одной ненужной нитки. Так уж он обточился в работе. Ни один репей к ному не пристанет. Вроде веретена он. Не терпится ему в этом сезоне пройти по трассе будущего канала.

Задумали интересную штуку — перегородить Ангару в низовье. Получится водохранилище, и урез воды будет намного выше, чем в Енисее. Вода размоет узкий проход в водоразделе и самотеком двинет в Енисей. А там построят гидростанцию, и сила ее будет от двух таких огромных рек.

И вот мы идем по трассе канала. Идем по безлюдью, по бесптичью, по бездорожью. Наш след и заметить трудно. А у Коли в его точеной голове уже есть водохранилище, и готовый канал, и вода крутится над нами, ползущими по дну. И он плывет через деревья, через водоросли и траву, режет течение, выставляя вперед плечо, обтянутое выгоревшей штурмовкой.

И ведь это мысль, родившаяся у кого-то и прижившаяся в сердце Ивашкина, невидимая и неощутимая мысль тянет за узду серого мерина, тащит нас через тайгу, заставляет мерзнуть на ветру и жрать надоевшую тушенку с клеклыми рожками. Мы упорствуем в этой мысли и первыми отдаем ей свой труд, свои силы, свои дни.

Так идем мы по жухлой траве, по желтой хвое лиственниц, по жженым сучьям гарей. Ноги и глаза привыкают к ним. Потом привыкают к пятнам снега, к острым резным льдинкам в ручьях, к твердой утренней земле.

Так доходим мы до Ангары, до реки, уже отяжеленной зародившимся в ее глубинах льдом. Она не знает, какая мысль привела нас сюда. Она позванивает прозрачными кристаллами и курится призрачными парами. Ей нет до нас дела, она идет своим древним путем, и, оглядывая ее ширь, не веришь, что он может стать другим.

Только остро отчеркнутый на воде профиль Ивашкина, его повернутое вперед плечо и вся вылизанная ветрами фигура заставляют вспомнить нашу дорогу.

Ангара еще не знает задуманного человеком. Ангара не обращает на нас внимания. Ей ничего не стоит смять лодку, на которой мы перебираемся к другому берегу, но она не удостаивает нас таким вниманием. И мы очень довольны ее равнодушием. Нам здорово не по себе в лодке. О днище то и дело постукивают прозрачные ножи льда.

И курчавые дымы над поселком так манят и кажутся такими далекими.

И даже когда мы идем по берегу, нам все еще чудится, будто под ногами ледяными когтями скребется Ангара.

Несмотря на вечерний час, мы бредем к причалу, где сбились промерзшие баржи и буксиры. Мы всматриваемся в сумерки и не находим своего катера, который должен нас ждать.

От реки, от бездонной глади, от глуби, где зарождается лед, тянет ветер. Он оттуда, с Енисея, с Ледовитого океана.

Мы идем прочь от реки — искать пристанища на ночь. Здесь не нужна ни палатка, ни костер. Странно искать ночлег в поселке.

Светились окна, светился снег, холодно дрожали звезды. Прохожих почти не было. Иногда мы заходили в дома. Они были разные, и мы мельком видели разные занятия здешних людей.

Раз попали в библиотеку — теплую большую комнату, где на столах лежали книги, карты, бумаги, подшитые в папки, лежали полевые книжки, затертые по карманам и видевшие за сезон больше, чем иному достанется за всю жизнь.

Потом ткнулись в дом, где по стенам протянулись длинные полки, а на них расставлены образцы пород. Там и на столах громоздились куски камня, коробки и мешочки с песком, землей и какой-то пылью.

Я попал на мельницу, где камень перетирали в порошок, в лабораторию, где его жгли в вольтовой дуге и синие молнии веером брызгали от спектроскопов.

И я открыл дверь в какой-то красный полумрак. Он сочился из электрических печей. В них калились пробирки, стаканчики и реторты, рубиново мерцавшие в огненной глубине.

Я видел тигли с бледно-желтыми лепестками золота на дне, видел лотки с колючими алмазами, видел ртуть и свинец, железо и бокситы.

Все, что скрывала земля, по которой мы прошли, здесь открывалось и зацветало, становилось видным для глаза, ощутимым для руки, звонким для слуха.

Здесь шла жатва. По крупицам и зернышкам, по пылинкам люди определяли великие залежи, открывали незнаемые месторождения, отыскивали будущие пути.

17

В рассветной серости виден лишь борт баржи и наш катер, притулившийся около. Лед поскрипывает и позванивает по железу. Тоще и смутно рисуются суда в затоне, блекло проступает поселок на берегу. Ивашкин, Григорий и Костя-катерист уже сидят в катере. Костя греет мотор. Вой двигателя резкий и режущий в этой сырой и холодной туманности. Ждем какого-то бухгалтера, попутчика.

Сейчас начнется последний в этом сезоне рейс по Ангаре. Последний. Прощай, Ангара! Прощай, Подкаменная! Там такое же льдистое и серое утро. И звенит о камни и шепчет о чем-то своем такая же шуга... Вера черпает ведром воду. Я слышу звук жести о лед... Мне больно от уходящего времени, от его невидимых частичек, пропадающих в невидимой реке, уносящей встречи и расставанья. Это, наверно, та река, о которой говорил старик, когда я спасся от тайги, древняя река тунгусов, с людьми, живущими на ее берегах от начала до конца своих дней. Река времени, звенящая о борт острыми льдинками своих мгновений.