Летний снег по склонам

И тогда раздался странный, нелепый, словно бы пришедший из иного мира звук. В первый миг невозможно было понять, что это и откуда.

Заплакал ребенок, заплакал сразу надрывно, на самой высокой ноте, будто ему зажимали рот, а потом отпустили. Крик был громче ветра, сильней железного звона бортов и дрожи двигателя. Ребенок плакал за переборкой в каюте, и голос его легко прошивал насквозь железо и дерево.

Пашин обернулся, лицо передернулось, он сдержал какие-то слова, поерзал на табурете, уперся локтями в стол и сжал голову.

Самоходка вытащила нос за буруны, потом коса пошла мимо борта. Когда пена осталась за кормой, шквал, как и положено по закону подлости, ослаб, подул обычный, ровный, напористый ветер. Пронесло!

Плач перестал, как выключился на той же высокой ноте.

— Это надо же: чудо природы! В дышло ее, в бога... — радостно выругался Микешин.

Он сразу оживился, нос и подбородок вернулись на прежнее место. Оставив левую руку на штурвале, правой он полез в карман за папиросами, зацепился за подкладку, рванул. Пустышка вывалилась на пол. Не замечая, он наступил. Чуть слышно хрустнуло колечко.

— Началось с небольшого приключения, — сказал он игриво. — Ну что ж, это дело перекурим как-нибудь. — Сдвинул капитанку на затылок, прижал штурвал грудью и зажег спичку. — В нашей жизни, как грится, всякое бывает — надо только уметь вырулить. А чтобы вырулить, надо что? — Микешин прикурил, затянулся и сам себе ответил: — Морское чутье. Клянусь: был бы на моем месте Пахомыч — загорали бы мы на мели. Да! Он ветра не понимает. Сейчас раскрыл бы лоцию и стал пальцем мусолить, где проход между косой и берегом? А я реку печенкой чую, мне ветер — брат. У меня лоция вот — на папиросах напечатана: «Беломорканал». Гляжу на пачку и вижу: ага — тут Балтийское море, тут Обь, вот и наша протока... и знаю, куда идти. Конечно, шутка. Я эти места знаю наизусть.

Пашин выпрямился, мельком посмотрел на реку и опять занялся своим.

Сидорин с облегчением шагнул к окну и наступил на резинового зайца, тот пискнул, он отодвинул игрушку ногой к сторонке.

— Сколько тут до оси ходу? — спросил Пашин, не отрываясь от карты.

— Да вот она, ось — под боком, вот за островом по излучине, через пески. Покажу в лучшем...

— Степан Иванович, — перебил его Пашин, обращаясь к Сидорину, — приглядитесь к правому берегу — там будем ставить земснаряд, это по вашей части. — И Микешину: — Как близко можно подойти к пескам с реки?

— Да хоть высажу вас на них, я тут все подходы знаю, я...

— Все подходы не нужны. С северной стороны можно подойти? Вот здесь, — Пашин поднял карту и показал место.

— Здесь нельзя, надо к коренному берегу пристать и оттуда пешком с полкилометра.

— Так... — Пашин повертел карандаш, посмотрел на часы. — Что, Степан Иваныч, сходим?

— Конечно, конечно, — кисловато согласился Сидорин.

Возвращались уже под вечер. Шторм стихал. Пашин стоял на носу и осматривал берег. Настроение у него, видно, так и не исправилось. Микешин волей-неволей смотрел на него и эту его нелюдимость толковал на свой счет, понимая, что промашки не забыты.

Уставший Сидорин снял мокрый плащ, сидел в рубке у столика и вертел в руках погремушку. Он отдыхал и радовался, что все кончается благополучно.

— Притомились, Степан Иваныч?

Тот в ответ только вздохнул.

Микешин сочувственно закивал. Ему хотелось сказать еще что-то очень приятное для своего спутника. Сидорин видел: он так и порывается, но почему-то сдерживается, и эта сдержанность противоречила всей его натуре, и, видно, ему было очень трудно. Микешин топтался около штурвала, не находил места, принимался что-то насвистывать, напевать и осекался, наткнувшись взглядом на Пашина, который, закинув голову, строго и сосредоточенно разглядывал правобережье.

Наконец Микешин не стерпел.

— Степан Иваныч, вот какое дело... Не попросите ли начальника постоять у штурвала две минуты. Я только рыбки принесу. Хочется вас угостить. У меня муксун соленый, очень вкусный. Позовите его, скажите — перекусить, мол, а я уж сам договорюсь.

Сидорин встрепенулся:

— Конечно, сейчас же позову. — Вышел из рубки, постоял рядом с Пашиным, сказал что-то. Пашин обернулся, и жесткая сосредоточенность на его лице сменилась улыбкой.

Настороженно следивший за ним Микешин облегченно опустил плечи. Он был почему-то уверен, что начальник отвергнет его хлебосольство и это будет означать, что он не собирается забывать неполадки на барже, и кто знает, чем это может запахнуть впоследствии... А поскольку он к угощению отнесся одобрительно, — иначе не улыбался бы, — значит, у Микешина появляется небольшой, но козырь.

Панин шагнул в рубку, и было заметно, что он в ожидании, хоть ничего прямо и не говорит. И Микешин без обиняков к нему обратился:

— Иван Петрович, подержите колесо. Хочу вас рыбкой угостить. Недавнего посола муксун. Один рыбак для себя готовил, мне по дружбе отдал. Такого муксуна вы нигде не попробуете!

— Чего ж ты молчал! — весело сказал Пашин. — Неси его сюда — проголодались, как черти! Давай штурвал.

— Тут по бакенам дорога хорошая...

— Неси, неси муксуна, — нетерпеливо перебил его Пашин, вставая к штурвалу.

Баржа даже не почуяла смены рулевого — продолжала пороть мелкие, стихающие к вечеру волны. Обь здесь была непомерно широкой, и остров у протоки, к которой шли, виднелся зеленой кочкой с краю мутно-белесой водяной равнины.

Микешин хлопнул дверью и побежал на нос, сунул голову под брезент, развязал там что-то, покопался, опять укрыл, увязал и бегом промчался мимо рубки с большой рыбиной в руках.

— По такой погоде да с устатку не мешало бы и по баночке... — мечтательно сказал Сидорин.

Пашин проглотил голодную слюну:

— Не подзадоривайте, Степан Иванович.

На этой шири казалось, что баржа стоит — берега виднелись зелеными полосками, даль развертывалась до горизонта. Но Пашин чувствовал, как упорно пробивается она через неохватность реки — штурвал упруго жало к ладоням, бортовой ветер напористо сносил ее правей бакена, и приходилось постоянно выправлять курс.

Грохнула дверь, появился улыбающийся шкипер. В руках глубокая миска с горой сочащихся жиром кусков. Они грубо, наспех напаханы ножом вместе с чешуей и от этого выглядят еще аппетитней.

— Вот, как грится, скромное угощенье. Чем богаты, тем и рады. Конечно, к такой закуске надо бы пузырек чего покрепче, но... — Микешин горестно схватился за подбородок, — извините, нет даже хлеба…

Не слушая ненужных извинений, Сидорин и Пашин взяли из миски по куску и впились в сочную мякоть.

Продолжая левой рукой держать штурвал, правой и зубами Пашин расправлялся с рыбой. В голодном увлечении ему как-то не приходило в голову передать штурвал хозяину. Только сейчас он понял, насколько проголодался, и удивился, что, совсем не расчитывая на угощение, ничего не взял из лагеря. Хлеба-то мог бы прихватить...