Летний свет, а затем наступает ночь

И что я на это ответил? Не знаю, ты говорил по-английски, а я по-английски мало понимаю. А потом? Мне понравилась идея привезти тебя сюда, Йенни говорил, что этого делать не нужно, но мы с Элисабет его не послушали. А потом? Йенни пришлось внести тебя в дом и поднять сюда, а я тем временем отмыла машину. Отмыла машину? Тебя рвало. Ой. Ничего. И я захотел спать в этой комнате? Она покраснела и посмотрела на него, затем ее глаза заметались по комнате, словно искали, на чем бы остановиться; внизу снова включили радио. Мы голые, сказал он наконец, однако упоминать об этом было совсем излишне, и она покраснела еще сильнее, бледный макияж порозовел на щеках, она беспокойно оглядывалась по сторонам, чтобы не смотреть на Аки, попыталась поправить одеяло, подоткнуть, постаралась прижаться к стене, запах появлялся, стоило ей пошевелить рукой, — тяжелый, назойливый, но в то же время сладкий, если только Аки не начал к нему привыкать, под мышками у нее виднелись темные волосы — он никогда раньше не видел волос в подмышках у женщин. Так они и лежали; он обвел ее взглядом; ее серые глаза не были спокойными и долю секунды, она так крепко вцепилась в одеяло, что костяшки пальцев побелели; Аки в каком-то смущении спросил: а у вас большое хозяйство? Он очень надеялся услышать цифры: они не убегают, как люди, не коварны, как слова. И она ответила: триста восемнадцать овец, шестнадцать коров, одна телка, два двухлетних бычка и лицензия на ловлю рыбы в реке. Произнесла это спокойно, глядя прямо на Аки, низким голосом; серые глаза рассматривали его лицо. Он ухватился за цифры, крепко удерживал их, закрыв глаза, опустив голову, больше не держа ее поднятой, лоб уткнулся во что-то очень мягкое, мягче, чем мир, что было мягче, чем мир: ее плечо, а ниже — подмышка. Триста восемнадцать овец, шестнадцать коров, одна телка, два двухлетних бычка и лицензия на ловлю рыбы в одной реке, один лоб у одного плеча, и разум Аки наполнился запахом, который струился из-под мышки, тяжелым, назойливым, сладким, и он подумал: Рейкьявик — столица Исландии, а потом о своей квартире-студии. Площадью 92,3 квадратных метра. По международному стандарту (ISO 31-0) нужно ставить запятую между целой и дробной частью. 92,3 квадратных метра, кожаный диван, два кресла в том же стиле, стеклянный столик, плита с варочной панелью, тридцатидвухдюймовый телевизор, двадцать шесть каналов, программа никогда не кончается, но он один: когда включает телевизор, только он отражается на экране. Один. Число 1, римскими цифрами I или i — наименьшее целое число, один человек, одна неделя, один день, один на один, один за раз, один раз, не два, когда вычитаешь один из одного, остается только ноль, значит, ничего. Для чего живет человек, думал он, его лоб у ее плеча, но ему в голову не пришло продолжить размышление, он просто лежал, лоб у ее плеча, нос почти уткнулся в подмышку, сильный запах тела, они в кровати, далеко над ними небо, немного ближе каркает ворон, еще ближе — ветер, совсем близко радио, рядом ее дыхание, осторожное, робкое дыхание, я и не знал, что дыхание может быть робким, не знал, что от тела бывает столь сильный запах, не знал о таких серых глазах; он с трудом поднял голову, поднял выше, так высоко, чтобы видеть ее лицо и эти серые глаза. Сказал единственное, что пришло на ум: у тебя серые глаза; затем его член стал твердеть. Очень медленно, но верно; и эти серые глаза расширились; он уже забыл, как это хорошо, когда член твердеет возле теплого тела; он поднял руку, взял одеяло, начал стягивать его вниз, она сначала сопротивлялась, но потом перестала, и одеяло сползло ниже; он увидел маленькую грудь с розовыми сосками, которые тотчас затвердели, когда он прикоснулся к ним губами; он продолжал следить за спадающим одеялом, пока оно не оказалось на полу. У нее широкие бедра, широкие ноги, широкие стопы, и она говорит: у меня еще никогда не было мужчины. Сколько тебе лет? Тридцать шесть. У меня никогда не было девушки, сказал он, думая о девственной плеве; ее там нет, прошептала она, словно читая его мысли, я иногда использовала такие вещи, плева порвалась, когда мне было восемнадцать и я в первый раз использовала щетку для волос. Щетку для Волос? Она у меня до сих пор, сказала она тихо, едва слышно, затем очень осторожно протянула руку, словно к ужасному зверю, потом ее ладонь сомкнулась вокруг члена, крепко сжала; Аки закрыл глаза; меня зовут Фанней, сказала она, переводя дух. Меня зовут Аки. Я знаю… кровать довольно громко скрипит, Аки.

Йенни выбежал, когда она закричала, пошел в хлев, сидел там и терпеливо ждал, вернулся в дом полчаса спустя и принялся замешивать оладьи.

[Хорошо просыпаться утром в деревне. Тот, кто живет у моря, может смотреть на его вечно живую поверхность из окна гостиной, стоять на веранде с чашкой кофе в руке, возможно босиком, слушать хрипловатую болтовню гаги, грубые комментарии чайки; в штиль серебристый облачный покров неподвижен, море почти не шевелится, только мелкие волны накрывают камешки, которые затем возвращаются подышать. Не нужно ни о чем думать, человек просто существует, слушает, приветствует мир, в такие мгновения империи превращаются в пыль.

Маттиас встает рано, только он, чашка кофе, сигарета, полусонное море, гага и чайка, неподвижные облака. Элисабет спит, он выходит и смотрит на море, входит и смотрит, как она спит, она дышит, и галька уходит под воду. Он склоняется над ней, берет в руку волосы, они струятся между его пальцами, темные волосы, такие темные, почти черные. Когда она спит, все проще, но беднее; он находит листок, пишет записку, иногда он так делает: она проснется после того, как он уйдет на работу, и обнаружит его записочку в масленке, в лотке для столовых приборов или, может, в своей обуви, либо он просто напишет маркером на зеркале в ванной: «Только и делаю, что дышу и думаю о тебе». Чтобы стереть маркер с зеркала, может потребоваться немало времени, и это хорошо, ибо послание важное, в нем истина, квинтэссенция, оно красиво в своем отчаянии, его нельзя разместить так, чтобы было легко стереть. Только и делаю, что дышу и думаю о тебе. Это абсолютно правильно, но в то же время полная ерунда или сильное преувеличение. Маттиас многое делает: он занимается складом, они с Сольрун — движущая сила общественной жизни в нашей деревне, вокруг него движение, иногда он получает странные посылки от своего друга-этнографа, который, возможно, к нам приедет: когда он появится, вы сразу его узнаете, говорит Маттиас — Луис черный как смоль, всегда в черной шляпе и желтом пиджаке. Иногда кто-нибудь спрашивает: и вы согласились приехать в эту глушь? На это он отвечает: к любой глуши можно привыкнуть — абсурд становится рутиной, и наоборот.

Вероятно, он прав, мы ко всему привыкаем: к латинским снам и привидениям. Астроном живет своей жизнью вне наших будней, он и небо, он и ночь, масса писем на латыни из внешнего мира. Замечательно иметь в деревне такого чудака, он оживляет существование, но, возможно, он вовсе не чудак, а единственный, кто мыслит логично, разумно и ответственно. Однако мы совсем не знаем, что сказать о его сыне, сломавшем скрипку о голову мужа Харпы, который дважды швырнул Давида об пол. Дело было в «Текле», и Элисабет замахнулась сковородкой, после того как Давид принес в жертву скрипку, и вот теперь мы ждем продолжения. Уйдет ли Харпа от своего мужа к Давиду вместе с двумя детьми, выдержит ли это Давид, выдержит ли он, если она не уйдет к нему, а вообще уедет, если какие-то события унесут ее из деревни, купит ли он себе новую скрипку? Жизнь богата вопросами, но не ответами. Однако хорошо просыпаться рано здесь, в деревне, где знакомый мир, в котором все, как правило, на своих местах, галька погружается в воду, а затем всплывает подышать.

Маттиас всегда ходит на работу одним и тем же путем. Вверх по склону мимо «Теклы», мимо офиса главы администрации, мимо общественного дома, почты, он в своем пальто, напоминающем монашескую рясу, а внизу, в доме, лежит она и дышит, и волосы у нее почти черные. В капюшоне он похож на монаха или же на обезьяну из-за немного переваливающейся походки. Он приходит минут за сорок пять или за полчаса до Давида и Кьяртана, зажигает свет у себя, в торговом зале, в кладовке, лампочки освещают крест и поднятый пол в северо-восточном углу, он приходит туда и здоровается, говорит несколько слов о погоде, политике, о том, что у него на душе.

Вскоре после того, как Маттиас приступил к работе на складе, он повесил большую карту мира в торговом зале, она напоминает нам, что мы — часть целого, сказал он. Нам нравится рассматривать карту, но просто поразительно, насколько Европа, оказывается, маленькая: Швейцария, например, едва различима, однако там есть озера и очень высокие горы. Гауи принес на склад красивую четкую карту Европы и попросил повесить ее рядом с картой мира, чтобы уравновесить, как он выразился. Маттиас не внял его просьбе и вместо этого повесил большую карту нашего округа. Так что теперь нас на складе ждет не только мир, но и наш округ; на прилавке стопка открыток, которые Элисабет купила в огромном количестве во время их с Маттиасом летней поездки в Германию и Чехию. Маттиас, Давид и Кьяртан призывают покупателей взять себе открытку и повесить дома на видном месте, например на холодильнике. Все открытки одинаковые, на них цветные фотографии японских макак, сидящих в горячих источниках, и только головы торчат наружу. Обезьяны сбегаются в источники, когда холодает, сидят в них целыми днями, лишь головы торчат, вокруг мороз и сильный ветер, только голод сгоняет макак с места, но, насытившись, они тотчас возвращаются обратно. Маттиас не устает объяснять, что мы на самом деле как эти обезьяны, разница лишь в том, что нам не нужно выбираться за едой — благ цивилизации у нас выше головы. Однажды на склад зашел Астроном и взял десять открыток, сказал, что пошлет их своим зарубежным коллегам; хотелось бы узнать, что он написал венгерке — как сказать «я скучаю по тебе» на латыни? Рассматривая фото обезьян, Астроном очень смеялся — как же хорошо смеяться, иногда неописуемо хорошо. Но жизнь идет в разные стороны, а потом заканчивается на середине предложения; иногда нет ничего лучше, чем проснуться рано утром только для того, чтобы смотреть на поверхность моря, и пускай время течет.

Море, чашка кофе, болтливая гага, галька, уходящая под воду, а потом всплывающая подышать. Только и делаю, что дышу и думаю о тебе. Нам осталось довести до конца еще одну историю или, вернее, проследить еще одну предрешенную судьбу, рассказать о событиях, которые происходили весной и летом до того, как Элисабет демонтировала буквы и в деревню приехал Аки, мы не захотели придерживаться хронологии или не смогли. Еще одна история, потом все закончится и в то же время нет…]

Какой же мир без нее?

Турид высокая и сильная, она отвечает на звонки в медпункте, принимает людей, отпускает лекарства в аптеке, организует распорядок дня для Арнбьёрна, скрашивает дни медсестры Гудрид, которая часто впадает в депрессию и бродит в отчаянии, не в силах справиться с рутиной. У Турид светлый нрав, ее кожа дышит радостью; теплое отношение Турид и сила ее внутреннего света не раз пробуждали в нас надежду на то, что жизнь не такая уж треклятая, что в нашем существовании есть какая-то искра. Иногда Турид смеется так громко и звонко, что у нас внутри все дрожит.

Но за смехом, за силой света и теплом скрывается горячее желание, которое никогда не исполнится: ей тридцать пять, она выше ста восьмидесяти сантиметров, крепкого телосложения, но не толстая; далеко не всем мужчинам комфортно с ней танцевать из-за ее роста; несколько лет она думала о том, чтобы покинуть деревню, переехать, последовать за своим тайным горячим желанием, которое уже начало вызывать у нее бессонницу и даже подтачивать радость бытия. В нашей деревне ведь всего четыреста душ, еще пятьсот в окрестностях, так что возможностей найти мужа, партнера, спутника жизни у высокой тридцатипятилетней женщины совсем немного. Она дважды просыпалась у Арнбьёрна, один раз он у нее, но между ними не было ничего серьезного, никакого глубокого чувства, только так, способ заполнить время, заполнить жизнь. Она танцевала с Бенедиктом, однажды поцеловала его — это было на новогоднем балу, на сцене «Хорошие сыновья», — затем они встретились в кооперативном обществе и обменялись несколькими словами, потом она сидела за ним наискосок на февральском кинопоказе Кидди. Но одним пасмурным мартовским вечером, когда моросил густой дождь и время клонилось к одиннадцати, Турид неожиданно появилась во дворе у Бенедикта.

Очень темно, свет соседних домов утонул в густом тумане, Бенедикт с собакой одни во всем мире, оба не большие любители читать, устали от телевизора, ничто по радио их не трогает, пойти спать не выход, изморось, похоже, поглотила сон и благожелательность Бенедикта. Они сидели в гостиной, вернее, пес лежал и следил за своим хозяином, который потирал руки, возможно, чтобы почувствовать тепло собственной жизни. Вдруг послышался шум приближающейся машины. Свет фар, конечно, почти утонул в этом тумане, но это машина, чтоб мне провалиться, к дому подъезжает машина, так поздно, а где машина, там и человек, жизнь из плоти и крови, тепла и голоса. Пес вскочил, Бенедикт медленно поднялся, прошел на кухню, выглянул в окно. И что это за машина, спросил он вполголоса, но пес не ответил, он уже стоял у двери и хотел выйти во двор, выяснить, в чем дело, обнюхать покрышки, пометить их и тому подобное. Он царапался в дверь, желая объяснить хозяину, что нужно открыть, но Бенедикт лишь смотрел в окно и открывать не спешил: открытая дверь означает, что вход в дом свободен. Человек — странное существо, он может быть одинок и страстно желать общения, но как только кто-то появляется, все переворачивается, и он больше всего хочет, чтобы его оставили в покое, наедине с собой — так происходило и с Бенедиктом. Он стоял у кухонного окна и смотрел, как Турид подходит к дому, в руках у нее небольшая коричневая дорожная сумка! Бенедикт что-то пробормотал себе под нос. Она постучала, собака залаяла. Надеюсь, я не разбудила, с улыбкой спросила Турид, когда Бенедикт наконец открыл дверь, но не настежь. Он смотрел ей через плечо, его взгляд заблудился в темной измороси, словно они никогда и не танцевали вместе, словно она не стояла к нему так близко, что ее губы касались его левого уха. Можно мне войти, спрашивает Турид, глядя на пса, словно просит разрешения именно у него и надеется услышать положительный ответ — собаки обычно рады гостям; пес смотрел на нее веселыми карими глазами и изо всех сил вилял хвостом; чертово социальное существо, думал Бенедикт, глядя на сумку и не зная, что сказать и что сделать, удивленный такому ее появлению, он не решался обрадоваться, почти уверенный в том, что она пришла исключительно из жалости, наверное, состоит в какой-то религиозной группе, и в сумке религиозные брошюры. Я уже думал пойти спать, сказал он наконец, взявшись за дверь, пес поочередно смотрел на двух склонившихся над ним человек с идиотски радостным видом, свесив набок язык, затем выбежал во двор обнюхать покрышки. Бенедикт недовольно следил за собакой и чувствовал себя беззащитным; впусти меня на десять минут, а потом я уйду, если ты захочешь, сказала она.

ВЕНЕДИКТ. Целая сумка для десятиминутной встречи — тебе понадобится грузовик, если решишь переночевать.

У нее довольно большой рот и толстые губы. Темные короткие волосы намокли под дождем; она оставляет на крыльце дорожную сумку, медленно снимает высокие кожаные сапоги сорокового размера. Мало что может сравниться с чашкой кофе поздним вечером, говорит она в спину Бенедикту, следуя за ним в коридор; кухня сразу по правую руку, но он проходит в гостиную: так формальнее, думает он, — держит дистанцию. Гостиная не очень большая и ничем не примечательная, он смотрит там телевизор, слушает музыку или просто сидит, глядя прямо перед собой, говорит с псом, читает что-нибудь историческое. Коричневый диван, два кресла в том же стиле, музыкальный центр и колонки, большой старый шкаф из красного дерева, на нем выструганные фигурки животных: лошадей, овец, собак, тюлень и лиса, все видавшие виды: его мать занималась этим лет тридцать назад, а потом умерла, вскоре после нее — отец, так иногда бывает. Вот это гостиная, говорит Турид; они стоят бок о бок и разглядывают комнату, словно оценивая, Бенедикт под метр девяносто. Она садится на диван и осторожно спрашивает: ты не хочешь тоже присесть; нет, отвечает он, но при этом садится в кресло перед телевизором, затем поворачивается к Турид левым боком, чтобы смотреть ей в лицо искоса. Не бойся, я надолго не останусь, я же сказала: десять минут, обычно я держу свое слово, такое у меня хобби. Она улыбается: крепкие прямые зубы, красные губы, — но он лишь косится на нее, не хочет смотреть ей в глаза, она ведь может принять это за интерес, кроме того, он редко оглядывается по сторонам из-за носа, выпирающего, будто важное сообщение. Иногда он буквально ненавидит свой нос; глядя прямо перед собой, он его почти не замечает, но стоит ему отвести глаза в сторону, как он тут же появляется: красный, уродливый, невероятно большой. Это объясняет прямой взгляд Бенедикта, а также его давно сложившуюся репутацию человека решительного, уверенного в себе и волевого.