Летний вечер, половина одиннадцатого

С неба теперь льется голубоватый свет. Не может быть, чтобы он не видел эту женскую фигуру, устремленную к нему — как никогда не устремлялась к нему ни одна женщина, — на балконе отеля. Даже если он хочет умереть. Даже если хочет для себя такой участи, в последний раз он мог бы ответить ей.

Опять полицейские, будь они прокляты. Прошли. Снова тишина. Голубоватый свет над Марией все ярче, уже виден коридор, где спят Клер и Пьер, спят порознь, далеко друг от друга. Неумолимое забвение разлучит их еще на несколько часов. А завтра, в мадридском отеле, свершится любовь, несказанная, вопиющая. Ах, Клер. Ты, ты.

Только на миг она отвернулась, а он — он уже отчаялся увидеть ее снова?

Что-то показалось из-под темного савана. Что-то белое. Лицо? Или рука?

Да, это он, он, Родриго Паэстра.

Они смотрят друг на друга. Это лицо.

Канувшее время возвращается. Они лицом к лицу и смотрят друг на друга.

Снизу, с улицы, слышится вдруг веселая болтовня — это, уже настроенные на утро, радостные в предвкушении расправы, проходят полицейские.

Марию захлестывает счастье. Они оба осмелели. Полицейские идут, а они все смотрят друг на друга. Это как взрыв: ожидание разрешилось наконец. Они свободны от звезд в небе, от всех улиц городка, от тех, что спят сейчас. Даже ничего не зная, только по этому небу Мария бы догадалась, что это был Родриго Паэстра. Без десяти два пополуночи. За полтора часа до смерти Родриго Паэстра снизошел и согласился увидеть ее.

Мария поднимает руку в знак приветствия. Ждет. И другая рука медленно-медленно выбирается из-под савана и поднимается в том же движении: они поняли друг друга. Потом обе руки падают.

Горизонт полностью расчистился от туч, наконец-то. Как лезвие ножа рассекает он море пшеницы. Поднялся теплый ветер, скоро он подсушит улицы. Прекрасная погода, и день будет хороший, ясный. Но пока еще ночь в своем праве. Может быть, найдется выход, когда все так зыбко, переменчиво. Невольно верится в это.

Спокойно, неторопливо Мария поднимает руку еще раз. Он отвечает ей — еще раз. Какое же это чудо. Подняв руку, она показала ему: надо ждать. Ждите, говорила ее рука. Понял он? Он понял. Голова полностью высвободилась из-под савана — белая, как шарик драже. Одиннадцать метров разделяют их? Понял и он, Родриго Паэстра, что ему хотят добра? Да, понял. Мария повторяет свой жест терпеливо, как будто объясняет ребенку. Ждите, ждите, Родриго Паэстра. Подождите еще немного, я сейчас спущусь, я иду к вам. Как знать, Родриго Паэстра?

Идет патруль. На этот раз Мария отступает в коридор. Голова напротив тоже услышала шаги и вновь скрылась под темным саваном. Но им ничего не увидеть снизу. Они и представить себе не могут. Опять говорят о работе, о низкой зарплате, о том, как трудно быть полицейским. О том же говорил и предыдущий дозор. Надо ждать. Прошли.

Звать не приходится: голова сама высунулась из-под савана и смотрит на балкон, где стоит женщина. Она опять делает знак: ждите. Голова кивает. Да, он понял, что надо ждать, что она сейчас спустится, придет к нему.

В коридоре все спят. Мария разувается, чтобы пройти неслышно среди погруженных в сон тел. Вот и малышка, лежит на спине в позе счастливого забвения. Вот и Клер, тоже спит. И Пьер. Спит в двух шагах от нее, Клер зовет его, но он этого не знает. Клер, прекрасный плод медленного умирания их любви.

Мария миновала коридор. Туфли она держит в руках. Сквозь стеклянную крышу ночной свет льется на столики, окрашивает синевой скатерти, воздух в зале. Со столиков почти все убрано. На диванчиках спят люди: наверно, официанты уступили свои комнаты туристам. Никто из служащих отеля еще не проснулся.

Снова проходит Мария среди спящих. Лето. Люди за день выбились из сил. Надо надеяться, что двери во двор оставили открытыми. Совершено преступление на почве страсти, речь идет не о закоренелом преступнике. С какой стати запирать двери? Справа — конторка управляющей, именно там Клер с Пьером вчера вечером остались наконец одни, без нее, так надолго. Конторка погружена во тьму. Мария заглядывает через стекло. Там никто не спит. Если Мария хочет выйти с этой стороны, ей надо пересечь маленький застекленный коридорчик, примыкающий к большому коридору.

Дверь этого коридорчика заперта.

Мария дергает ее еще и еще. Лицо пощипывает от пота. Заперто. На улицу других выходов нет, только лестница из этого коридорчика. Остается выход через кухню.

Мария снова пересекает зал ресторана. В глубине его двери. Одна из них не заперта. Наверно, кухня там. Сначала она попадает в буфетную. Потом в огромную, во всю длину здания, кухню. Чудовищный беспорядок царит здесь. Его хорошо видно: широкое окно освещает кухню ярче, чем ресторан. Что это — уже рассвет? Нет, невозможно, чтобы это был рассвет. Мария смотрит в окно. Это фонарь во дворе, там, где стоят автомобили. От печей здесь еще стоит удушливая жара, липкая, тяжелая, и к горлу подкатывает тошнота.

Посреди кухни, недалеко от выхода, спит молодой парень на раскладной койке.

Одна дверь, похоже, не заперта, в узком проеме стены между окном и шкафом. Да, не заперта. Мария тянет ее на себя. Парень ворочается во сне и что-то бормочет. Потом умолкает, и Мария открывает дверь. За ней — винтовая лестница. Не утратил ли надежду Родриго Паэстра? Ступеньки деревянные. Под ногами Марии они скрипят. Здесь так же жарко, как было днем. Волосы Марии мокры от пота. Два этажа. Она спускается по лестнице на два этажа в полной темноте.

Стеклянная дверь приоткрыта. Она выходит к гаражам, во внутренний двор отеля. Об этом-то Мария и не подумала. Там ведь тоже должен кто-то дежурить. Но этот человек не мог слышать, как Мария звала Родриго Паэстру. Двор далеко от улицы. А на улице никого. В таком случае ворота должны быть заперты на замок. Мария смотрит на часы. Пять минут третьего. Машину в гараж заводил Пьер. Мария не знает, где она. Вышла. Двор засыпан песком, чистенький, светлый. Машины — их много — выстроились в глубине двора, под навесом, в тени.

Мария стоит у двери. Закрывает ее за собой. Дверь негромко скрипит — тонкий, жалобный стон, которого как будто никто не слышал. Никто? Надо выждать. Нет, кажется, никто не слышал жалобного скрипа двери.

Между дверью и навесом — двор, большой и пустой. Надо его пересечь. Лунный серп в небе освещает его. Посередине двора лежит тень, тень от крыши. Это крыша последнего дома, за которым начинаются пшеничные поля. А свет в окно кухни действительно шел от фонаря-«молнии» — вон он, висит высоко под навесом и покачивается от легкого ночного ветерка. Поблескивают машины. Наверно, эти машины сторожит честный человек. Где же он?